Анатолий Гусев - Сквозь огонь и лёд. Хроника «Ледяного похода»

– А при чём здесь иногородние и наша казачья земля? – не понял Тимофей Фёдорович.

– А причём здесь моя земля и крестьяне? А я тебе скажу при чём! Ленин как сказал? Если отобрать у помещиков земли и отдать их крестьянам, то наделы крестьянские вырастут в два раза. В среднем будет по четырнадцать десятин у каждого. А что большевики про казаков говорят? Казаки – это народ-помещик. А вот придут к тебе большевики и скажут: «А дай нам, Тимофей Фёдорович, земли, лошадей, телегу, инвентарь разный. Ты же хлебороб, Тимофей Фёдорович, трудящийся. И мы трудящиеся, мы товарищи тебе, а с товарищами надо делиться. У тебя много всего, а у нас ничего нет. Вот ты нам и дай».

Зимин пьяно засмеялся.

– Дай! Кусай!– Тимофей показал кукиш, – А если я не желаю?

– А тогда ты им не товарищ и на тебя куска свинца не жалко.

– Нет, не верю, ваше высокоблагородие. Это ты, офицер, наговариваешь! Большевики они за всеобщую справедливость. Так нас на фронте агитировали. Что бы всем хорошо было.

– Да я, мы, разве против справедливости? Не против! Но не за наш счёт. Чем богаче население, тем богаче государство!

– Богат Садко-купец, но богаче его Господин Великий Новгород! – пьяно сказал капитан Игнатов.

– Во! Он с Новгорода, он знает, – сказал Зимин. – Раздай, государство, свои земли своим подданным. Они на них работать будут, налоги платить и ты, государство, разбогатеешь.

– И нам за наш труд ратный, чего-нибудь подкинешь, – сказал подполковник Щербина.

– Какая же тут справедливость, – продолжал Зимин, – если меня до нитки обобрать, а ещё и жизни лишить, что бы ни возмущался?

Зимин опять пьяно засмеялся.

– Ох, загадки ты задаёшь, ваше высокоблагородие,– почесал затылок Тимофей Фёдорович.

– А ты думай, казак, думай. Да смотри, как бы поздно не было.

А женский батальон расформировали. Корнилов считал, что женские батальоны на войне годятся только для охраны чего-нибудь воинского глубоко в тылу. Но тыла у Добровольческой армии не было, и охранять было нечего. Добровольческая армия жила по принципу – всё своё ношу с собой.

Корнилов говорил:

– Глупость Керенский удумал в прошлом году – баб в армию брать! И без них хлопот хватает. В демократию играл, гад. Всё угодить хотел союзникам: Англии да Франции. Баб на фронт погнал! Им рожать надо, а они под пули лезут! Из пятнадцати девок – сколько до конца войны доживёт? Их, по-хорошему, домой спровадить надо, да не получиться, понимаю. Распределить! Что бы в воинском подразделении не более двух было.

– Почему не более двух? – спросил Боровский.

– Потому, Александр Александрович, что самая крепкая цепь не крепче самого слабого звена! А женщина в воинском подразделении – слабое звено! Чем больше их будет в подразделении, тем слабее подразделение будет. И погибнуть у подразделения будет больше шансов. А одна-две, думаю, что не так заметно будет. И беречь их по возможности.

«Офицерочки» в компании «походных юнкеров», прапорщиков и прочих офицеров сидели у костров и пекли картошку, выпрошенную у казаков, или просто обжаривали хлеб на палочках.

– Вот кончиться война, – сказал «походный юнкер» Петровский, – вернусь в Москву, окончу университет. И лет через двадцать стану президентом России или премьер-министром. Смотря кого там Учредительное собрание во главу России поставит. Буду страной руководить.

– У тебя и планы, Денис!– смеялась Маша Черноглазова. – А ты, Тулупов, кем будешь через двадцать лет?

– Генералом, – пожал плечами Пётр. – У меня все предки генералы, в крайнем случаи, полковники.

– А ты Соня?

– Я так понимаю – генеральшей, – улыбнулась де Боде и хитро посмотрела на Петра.

Утром 14 февраля Добровольческая армия двинулась в поход. Солнце, что светило все четыре дня над станицей Ольгинской, куда-то пропало, и над землёй нависли тяжёлые хмурые тучи. К утру потеплело, и дорога превратилась в чёрную липкую грязь, которую месила нищая Добровольческая армия. А по краям дороги у своих домов вышли казаки и глазели на проходившую мимо белую гвардию, одетую как попало. Сами станичники были одеты куда как справно. Вон стоит отец семейства в окружении четырёх сыновей-фронтовиков, сытые, смотрят насмешливо, без жалости, в тулупы одеты, чёрные папахи на головах.

– О, какая сила-то на обочине стоит, – ворчал Зимин про себя, – с такими молодцами не только до Екатеринодара, до Москвы бы дошли. А тут чавкай по грязи в тужурке железнодорожника, меси её дырявыми сапогами да дерись за их свободу.