Борис Силаев - Волчья яма [сборник]

— Он?! А мы ждем… Смотрим — вас нет! И ходу сюда…

— Здорово вы его, товарищ Глоба!

Тихон молча начал засовывать маузер в колодку, не попадая в нее тонким стволом. Ответил, стараясь не смотреть в их лица:

— Это не я.

— Кто же?! — воскликнул Дмитро, поглядев в сторону леса и назад, на стоящих у плетня людей.

— Не имею понятия, — пожал плечами Глоба. — Я прибежал… Он уже убит.

Егор Сидоров поднял из снега револьвер убитого и заглянул в барабан, прощелкав его по кругу.

— Патроны целы. Видать, не успел. Значит, можно ставить точку. Банде натуральный конец. Этот — последний. Чего вы такой нерадостный, товарищ Глоба?

— Позовите председателя сельрады, — хмуро приказал Глоба, — надо составить протокол.

Наступили времена затишья. Глобе дали короткий отпуск. За успешную операцию по ликвидации банды Корня он был отмечен в приказе по управлению, его наградили шинельным отрезом и памятными часами с надписью. Эти дни, наполненные отдыхом и ничегонеделанием, какой-то непривычной для него праздностью, стали самыми счастливыми в ряду дней, принесших ему когда-либо ощущение счастья. Он все время был с Маней, вся ее жизнь проходила перед ним с утра до утра.

Он видел ее просыпающейся, когда сон медленно покидал ее и в этом пробуждении ее было полно беззащитной слабости. Смотрел, как она собиралась ко сну — сидит в ночной рубашке на краю постели, задумавшись, с распущенными по плеч} волосами и шпильками в зубах. Взгляд устремлен куда-то, шея напряжена, по-девчоночьи подвернуты под себя ноги, белые их колени остры. О чем она сейчас? Маня ждала ребенка, и Тихон однажды уже слышал, как в ней мягко толкнулся он, в этот момент его поразило лицо жены — глаза, губы, все оно высветлилось изнутри радостным удивлением. И в этот же миг Тихон ощутил щемящее чувство жалости к тихой женщине, покорно прильнувшей к нему, она показалась ему совсем беззащитной.

— Я вас никому не отдам, — прошептал он, потрясенный прожегшим его чувством любви.

— А нас никто не отбирает, — выдохнула она возле его уха.

— И все равно не отдам, — упрямо повторил он, не находя слов, которые смогли бы сказать о том, что он испытывал сейчас. — Чего ты хочешь? Я все сделаю.

— Уезжать нам отсюда надо, — чуть помолчав, сказала она. — Родится ребенок. Кто за ним будет ухаживать? А в городе моя мама. Она нам поможет. Ты же не хочешь, чтобы я стала домохозяйкой? Я привыкла жить среди людей. И потом в городе детские врачи. И условия… А здесь старый флигель. Я воду ношу ведрами. Дрова…

— Я их тебе наколол на всю зиму, — улыбнулся Тихон.

— Я не об этом, — возразила она. — У мамы в заводском доме паровое отопление. Конечно, я понимаю, у тебя тут важные дела, но если можно будет перевестись в город, то ты не будешь возражать?

— Нет, нет, — сразу же ответил он. — Пусть только предложат…

Так говорили они теперь почти каждую ночь, в темноте комнатушки шепотом возводя свое будущее, и оттого, что оно получалось не таким уж и плохим, а даже наоборот, — здание вырастало, становилось большим, с крепкими стенами и крышей, и сияющими окнами, все, казалось, было почти рядом — руку только протяни.

— Лазебник у себя? — спросил Глоба, на что Замесов, вытянув из зубов свою прямую английскую трубку, молча показал на дверь кабинета.

Глоба постучал костяшками пальцев по филенке, шагнул вперед:

— Разрешите? Прибыл…

— Садись, — Лазебник махнул рукой на стул и, сунув руки в карманы синих галифе, зашагал из угла в угол, искоса посматривая на неподвижно застывшего Тихона. Неожиданно опустился в свое кресло и грудью подался к Глобе, процедив с неприкрытым презрением: — Ну что мне с тобой делать? А я в тебе никогда не ошибался… Чувствовал шкурой, что ты за тип!

— Не понимаю, — растерялся Тихон. — О чем вы, Семен Богданович?

— Молчать! — шлепнул по столу ладонью Лазебник. — Невинные глазки строишь?

— Я не позволю… — начал подниматься на ноги Глоба, но Лазебник яростно выкрикнул:

— Сидеть! Позоришь Советскую власть, негодник? Бело-бандитские методы вводишь в нашу красную милицию?!

— Да в чем я виноват?! — взмолился Глоба.

— Убийца ты, вот кто! — рявкнул Лазебник. — И судить тебя будет наш советский… Наш народный справедливый суд! И не один год будешь помнить боками арестантские нары! Могу гарантировать!

— Если вы сейчас же не скажете… я не отвечаю за себя! — Глоба положил руку на стол, нашарил ладонью пресс-папье и стиснул его в побелевших пальцах.