Сергей Самаров - Наказание по закону гор

— Это Латиф наводит страх на целый район Дагестана? — удивился старик. — Я в первый раз слышу, что мой внук кого-то пугает.

Шабкат обреченно махнул рукой.

Он наконец-то решился сообщить деду то, о чем раньше говорить стеснялся:

— Тебя уважают, поэтому не говорят ничего. Другому человеку сельчане уже давно высказали бы претензии. Со мной они не молчат, так и делают.

— Кто именно и что тебе высказывал? — строго, но сдержанно спросил Абдул-Азиз, убирая медали со стола в коробку.

Он собирался вытащить их оттуда и повесить на свою старую гимнастерку с погонами младшего лейтенанта только в праздничный день.

— Да хотя бы жена Нияза Рамазанова не молчала, когда я в магазин заходил. Она даже проклинала Латифа, да и меня заодно. Другие люди за спиной шептались. Я же не глухой, все слышал.

— А я вот глуховат стал, — признался вдруг дед, сел и опустил голову. — Может, и у меня за спиной люди шепчутся, хотят, чтобы я что-то предпринял. А что я могу сделать? Он же мне родной внук! Сын моего сына! Не могу же я его прогнать, сказать уходи, мол, Латиф, в другой район. Ведь там тоже люди живут, точно такие же, как мы.

Сел на свое место и Шабкат.

Сначала он молча смотрел, как изменилось и резко постарело лицо деда, как потускнели и замутнели его глаза, смотрящие в стену перед собой, потом все же сказал:

— Дедушка, у тебя есть другой внук, старший. У тебя есть я, правнуки и правнучки. Все мы тебя любим. Ты не расстраивайся так из-за Латифа. Он давно отрезанный ломоть, уже много лет живет сам по себе, ни с кем из нас не считаясь. Ему наплевать, что у меня и у тебя за спиной говорят люди. Латиф всегда думал только о себе и сейчас поступает точно так же. Не стоит он того, чтобы ты за него так переживал!

Старый Абдул-Азиз встал, расправил плечи, даже ростом стал выше.

— Нет, Шабкат, — заявил он. — Ты мыслишь неправильно. Мне трудно тебе объяснить, но я попробую. Только говорить начну издалека, из своего детства. Я еще совсем мальчишкой был, когда мой отец держал во дворе трех собак, хороших, настоящих кавказских овчарок. Две собаки, помню, были нормальные, хотя и не сказать, что ласковые. Собаки в наших горах вообще, как ты знаешь, крайне редко бывают ласковыми. Так вот, две собаки у отца были нормальными, уважали людей, без дела ни на кого не бросались. А один кобель оказался просто совершенно неуправляемым. Он был самым красивым из всех трех, очень ласковым и игривым. Но всем нам никогда не было понятно, как он себя поведет в той или иной ситуации. Однажды этот пес покусал маму только за то, что она муху у него со спины согнала. Потом меня сильно порвал. Если бы отца не оказалось дома, мог бы и загрызть до смерти. Отца он послушался, отпустил меня. А потом и на него напал, потому что тот не дал ему подраться с чужой собакой. В тот первый раз отец только одним взглядом победил его. Он сунул руку кобелю в пасть, разрешил грызть ее, а сам ему в глаза смотрел. Пес этого взгляда не выдержал, поджал хвост, отступил и убрался в конуру. Но через какое-то время он снова напал на отца. К нам тогда чужой человек в гости пришел, и отец хотел всех собак на цепи посадить. Кобель на папу напал. Не захотел на цепь садиться. Он тогда папе обе руки сломал, такие челюсти были сильные. Не давал в дом уйти, не отпускал. Тогда уже мама ружье вынесла. Кобель словно все сразу понял, ушел и лег спокойно около своей будки. У нас тогда три конуры во дворе стояли. У каждой собаки своя была. Отец этого кобеля застрелил даже со сломанными руками. А потом, уже ночью, я слышал, как он сидел на кухне и плакал. Я подошел к нему, сильно удивленный, потому что даже не представлял себе, как взрослый мужчина может плакать. Отец сказал мне, что все три собаки для него были как дети. Двое нормальных, а один — трудный ребенок. Но именно таких детей родители всегда любят больше, потому что вкладывают в них больше сердца, пытаясь исправить. А тут пришлось этого трудного ребенка убить. «Но если бы я не пристрелил его сегодня, то завтра или послезавтра он разорвал бы меня», — сказал мне тогда отец. — Старик помолчал, потом налил себе чаю в чашку внука, выпил его одним глотком и продолжил: — Вот ты, Шабкат, вполне нормальный, даже очень хороший внук. А Латиф — трудный. В него, ты уж извини, больше сердца вложено. Это потому, что я о нем всегда больше думал, беспокоился за него. За тебя мне волноваться не приходилось. Ты всегда с головой дружил, знал, чего хочешь, и добивался своего. А Латиф с самого детства желал именно того, что ему дано не было. Только власти и ничего больше. Остальное его очень мало интересовало. А власть над чем или кем — это ему тоже было не важно. В раннем детстве он хотел командовать сверстниками, потом — всеми людьми, окружающими его, знакомыми и совсем чужими. Латиф не терпел, когда кто-то имел власть и пытался им командовать. И вот до чего это его довело. Просто так власть тоже в руки не дается. Обычно ее заслужить нужно. Латиф желает просто прийти и взять ее, но ничего из этого не получится. Он может получить власть только тогда, когда люди будут его бояться. А власть страха, она ведь всегда ненадежная, не имеющая уважения. Он вернулся в наши горы не один. Те бандиты, которые пришли с ним, наверное, признают его власть. Я не могу знать, как они относятся к Латифу, но жители нашего села его боятся. Латиф питается этим их страхом, чувствует свою власть. Поэтому я думаю, что он не уйдет отсюда, пока его не убьют.