Михаил Нестеров - Убить в себе жалость

— Ты тоже не любишь?

— А чем, по-твоему, один начальник отличается от другого? Я недолюбливаю Рожнова, ты — меня.

— Как-то ты сказал, что Рожнов советуется с тобой.

— Советуется — когда ему нужно.

— А если тебе что-то понадобится?

Шустов задал встречный вопрос:

— Как ты думаешь, Андрей, почему вообще существует начальство? К примеру, для тебя.

Яцкевич пожал плечами. Старая песня, сейчас сообщит о свободе, которую…

И не ошибся.

— Для того, — продолжил Олег, — чтобы ты не думал. Если тебе дать слишком много, ты начнешь думать. Тут и до бунта недалеко, как считаешь?

Андрей до того привык к подобным разговорам, которые считал оболваниванием чистой воды, что не счел нужным отвечать. В конце концов ему нет дела до настроения Шустова — подпортил он его или нет, Андрей еще в начале матча отметил, что Олег явился на игру не в лучшем расположении духа, но раскачался от хорошей игры, которая, несмотря на откровенное равнодушие Яцкевича к баскетболу, произвела и на него впечатление.

Меняя тему разговора, Андрей рискнул спросить:

— Сам-то чего кислый?

Олег махнул рукой — не хотелось открывать причин, которые ввели его в уныние. Он не так часто встречался с дочерью, пришлось преодолеть себя, чтобы однажды появиться на пороге некогда своей квартиры. Казалось, не было долгих месяцев разлуки, а с другой стороны, они давали о себе знать: дочь встретила его радостно, долго плакала у него на плече, и Олегу пришлось выслушать справедливые упреки девочки.

Однако чувствовал себя чужим в этой квартире, пил чай на кухне, постоянно держа в голове привычку шумно втягивать горячий напиток, от этого обжег язык, словно боясь быть уличенным, смущенно глянул на жену, и только выйдя с дочерью на улицу, почувствовал себя раскованней. Но все равно прошло достаточно времени, пока он наконец-то освоился в компании с девочкой.

Ему было невероятно сложно объяснить ей причины, по которым они редко виделись. Ей только девять лет, но чувствовалась в ней не просто потребность в объяснениях отца, а четко усвоить для себя, понять… и простить. Потому что Олег нуждался в прощении, во всяком случае так он понял, общаясь с ней, ведь в каждом ее вопросе сквозило нетерпение, особенно первые минуты, это уже после, когда наконец оба стали привыкать друг к другу и говорили, перебивая, между ними возникла та невидимая, когда-то прерванная связь.

Томительным было признаться себе в том, что вынуждены оба привыкать друг к другу. Но ничего не поделаешь, даже непродолжительная разлука требует некой адаптации, а тут месяцы.

Олегу хотелось, чтобы дочь знала, явственно представила его, стоящего под холодным дождем и устремившего тоскливый взгляд на ярко освещенные окна. Но он предвидел вопрос дочери: «А почему не зашел?» — и не знал на него ответа. Виной тому — громадный промежуток времени, именно время заставило его относиться к девочке, как к взрослой. Но опять же это только первое время, потом все стало на свои места.

И вот неожиданное откровение Яцкевича и его подтолкнули к открытому разговору.

— С дочкой вчера встречался, — улыбнулся Олег.

Яцкевич равнодушно воспринял это известие.

— Не подумываешь сойтись со своей бывшей? — спросил он.

— Честно? — поймав необязательный в этом случае кивок собеседника, Олег продолжил: — Если честно, Андрей, то бегом. Но не из-за жены, нет, хотя и по ней скучаю. — На его лицо набежала грустная улыбка. — Вчера с дочуркой часа полтора гулял.

— Отцом-то тебя она называла?

Олег долго молчал.

— Знаешь, — наконец произнес он, — она, конечно, не взрослая, но в ней определенно есть детская дипломатия, раньше я об этом не догадывался. Называла, — глаза Олега погрустнели еще больше. — А отчима за глаза предпочла называть Васькой. Олимпийским, — добавил Шустов и пояснил: — Он работал начальником цеха на фабрике пластмассовых изделий, в свое время наладил производство полиэтиленовых пакетов, с изображением олимпийского Мишки, в частности. Натаскал домой столько пакетов, что до сих пор не кончились. В магазин — с «Мишкой», вторую обувь в школу тоже таскает в таких же пакетах. Не обижается, спрашиваю? Качает головой: «Ты что, папа! Обидится. Я даже маме не говорю, что дала ему прозвище». — «А почему не Мишкой, спрашиваю?» — «Так ведь он Василий Геннадьевич, отвечает». Да, говорю, так даже забавней.

Олег умолк, бросив на товарища смущенный взгляд.

— Ты тоже помалкивай, Андрей. Это личное. Если хочешь — ты поплакался мне, я — тебе.