Александр Тамоников - Халхин-Гол. Граница на крови

— Его тоже посадили? — спросил Гусев.

Сергушин утвердительно кивнул и подтвердил:

— И его, и младшего милиционера, который только приехал в село.

— Только за самогон?

— Я на суде не был. В районе дело шло. Им по десятке влепили, а деду Пахому — двенадцать лет.

— Чего так строго? И кто сдал их, если у вас в колхозе председатель нормальный, да и мужики не поганые?

Сергушин устроился поудобнее и продолжил:

— Да можно сказать, что случайно все вышло. Хотя, с другой стороны, Реньков, конечно, страх потерял, в открытую самогон брал и спивался. Но давай по порядку. В то время, а это в тридцать восьмом, летом, прислали из района секретаря партийной ячейки, своего мужика. Он раньше на селе пастухом был, а потом в активисты подался, на сходках, собраниях выступал, речи умные толкал, ухитрился как-то этому научиться. Он соседом участкового был…

Гусев прервал сослуживца:

— Погоди, Андрюха. Так ведь ячейки вроде еще в тридцать четвертом году убрали.

— Убрали, вместо них стали партийные организации, а разницы-то никакой, только в названии. У нас старое слово осталось. Но не в этом дело. Мужичок-то, который пробился в партийные начальники, поганый был. Жена хворая, замученная, на ней все хозяйство и держалось. Детей не было у них, потому как Тимофей Гулян, секретарь этот, неспособный оказался. В общем, жили они так себе. Он и прежде только балаболить мог, а чтобы работать, не дождешься. Вот и определили его в пастухи. А теперь приехал в колхоз с револьвером, в кожанке, начальником заделался и начал претворять линию партии в жизнь. Задолбал всех на селе и в деревне. Сам никогда не работал, я говорил об этом, а тут достал всех планом да нормами. Ну и про дела участкового вынюхал. Да тот и не скрывался. Гулян сперва партийное собрание устроил, а потом и общий сход, принялся пилить Ренькова. Люди молчат, а куда денешься? Против власти не попрешь. Мы-то думали, что пропесочит он Матвея Григорьевича и успокоится. Однако нет, не тут-то было. Порешил Гулян под суд отдать всех, кто связан был с самогоном, а первого участкового. А тот вечером поддатый был, пошел к Гуляну да морду ему набил от всей души. Утром конвой приехал, повязал участкового, его помощника и краснознаменца деда Пахома. Про того Гулян тоже вынюхал. Он, конечно, про всех узнал, кто гонит, но не сажать же половину колхоза. Вот на этих людях и отыгрались.

— А для чего ты мне все это рассказываешь? — спросил Гусев.

— Ты слушай, не перебивай. Это еще не конец истории. Гулян посадил участкового и совсем озверел, накатал донос на его жену Машу и дочь. Их тоже забрали. Я не знаю, что с ними сталось, наверное, в ссылку угодили. А осенью секретарь ячейки из города бабу привез гулящую. Уж где он ее надыбал такую, не ведаю, но начала она с молодыми мужиками по сеновалам миловаться, а потом пропала. Гулян говорил, будто выслал ее, чтобы не позорила ответственного работника. Однако люди видели, как он в темноте что-то в лес вывозил. В общем, нашли яму, в которой лежала эта самая Людка с дырой от пули в голове. Шума поднимать не стали, но слух-то прошел. Уже тогда у народа на Гуляна злость была сильная. А зимой пропал и он. Понаехала туча начальства, милиции, следствие учинили, допросы. В общем, замордовали всех, а ничего не добились. Весной, когда я уже в войсках был, мне жена написала, что нашли тело секретаря. Запуталось оно в сетях у самого райцентра. Короче, кто-то грохнул его, да в прорубь и бросил. Течение унесло тело. Власти опять протрясли и село, и деревню, председателя сняли, вместо него из города человека прислали вместе с новым секретарем. А для чего я тебе все это рассказываю? Чтобы знал, не делай паскудство людям. Твое же зло вернется к тебе рано или поздно. Нет, если по закону, то так и должно быть. А когда вот так, как Гулян, это, я считаю, свершился над ним справедливый суд.

Гусев взглянул на друга и заявил:

— Если бы тебя не призвали, то я был бы уверен, что это ты угробил секретаря.

— И угробил бы, да не пришлось. Но хорош базарить. Ротный идет.

— Где?

— Встать, смирно!

Командир роты вышел из соседней палатки, увидел бойцов, двинулся к ним.

Красноармейцы застегнулись, подтянули ремни.

Ротный встал рядом, осмотрел обоих и спросил:

— О чем речи ведем, товарищи бойцы?

— Да так, о жизни, — ответил Сергушин.

— О жизни, говоришь? Так вот, довожу до вашего сведения, товарищи красноармейцы, что батальонный комиссар Ефремов очень заинтересовался вашими беседами и приказал мне обратить на вас повышенное внимание. В роте есть люди, которые постоянно информируют его обо всем, что у нас происходит. А вы допускаете критику советской власти. Чем это может обернуться, понимаете?