Сергей Лебедев: Дебютант

– Ему всего семьдесят. Полагаю, он внимательно относится к своему здоровью. И физическому, и умственному.

– У нас есть адрес?

– Источник сообщил.

– Мы не скомпрометируем источника?

– С уверенностью сказать нельзя.

– Он ценен?

– Умеренно. Из-за его прошлого в ГДР его плохо продвигали по службе. И скоро на пенсию.

– Понятно. Нужно дать приказ в резидентуру. Пусть проведут установку. Послать самых лучших.

– Если установят, можно готовить мероприятие. И выходить на согласование.

– Интересно. Если это Калитин, получается интересно.

– Дебютант…

– Да. Дебютант. Его любимчик.

– Никто из нынешних оперативников с Дебютантом не работал.

– Я это помню.

– Но один кандидат есть. Проводил операцию с ранним препаратом Калитина. Закордонного опыта, правда, не имеет. Но там родился и вырос. Его отец служил в нашей группе войск. Хорошо знает язык. Вот личное дело.

– Я посмотрю. Все необходимые указания отправьте немедленно.

– Есть.

Заместитель вышел из комнаты.

Генерал открыл папку.

Змея и чаша.

Иногда Калитину казалось, что эта неприметная, примелькавшаяся для других эмблема преследует его.

Вывески аптек. Вездесущие машины скорой помощи. Упаковки лекарств. Приемные покои больниц. Бэйджи медицинского персонала. Впрочем, он почти научился отстраняться, не обращать внимания, не считывать обращенное лично к нему значение эмблемы.

Но только не сейчас.

Подозрения врачей будили его собственные подозрения, о которых докторам не следовало знать. То, что происходило с его организмом, могло быть отложенным последствием давних опытов, всплеском позавчерашней волны. Он всегда строжайше соблюдал технику безопасности, но слишком уж непредсказуемыми, неприрученными, не понятыми до конца были его вещества. Его дети. Его наследие.

Некоторые процедуры, что проводили с ним врачи, требовали местного обезболивания.

Выбранный анестезиологом наркоз имел скрытый и безобидный побочный эффект, что-то вроде слабенькой, любительской “сыворотки правды”. Калитин ловил яркие, четкие, будто цифровые воспоминания, сентиментальные грезы о минувшем, о том, что он давным-давно не вспоминал наяву.

Он снова был мальчик, школьник, покорный сын, еще не встретивший призвания, не обретший наставника. Находящийся в той поре созревания, когда жива детская способность населять мир великими тайнами, испытывать жуть и восторг перед необъяснимым, но уже закладываются начала рациональной биографии; и в этом живом противоречии – иногда, не в каждой жизни, – рождаются притяжения, тяготения, символы, глубинные предопределения судьбы.

…Каждый год на Пасху они с родителями ходят в гости к дяде Игорю.

Собственно, мальчик не знает, что это такое – Пасха. На Масленицу пекут блины. На Пасху красят в отваре луковой шелухи яйца и пекут кулич. Праздник ли это? В отрывном календаре его нет. В школе о нем не говорят. Кажется, и сами родители толком не понимают, почему Пасху надо отмечать. Они бы, наверное, и не стали. Но раз дядя Игорь приглашает, отказываться нельзя. Он звонит по телефону и назначает день; о Пасхе в телефонном разговоре ни слова, она как бы подразумевается.

Кто он, дядя Игорь? Мальчик догадывается, что на самом деле он не родной его дядя. Или, точнее, не совсем дядя – кровная связь точно есть, но она запутанная, требующая скрупулезно, по-аптекарски, исчислять доли родства, перелистывать старые потертые альбомы, которые хранят в укромном уголке и запрещают смотреть без взрослых. Там, среди незнакомых лиц, непонятных мест, пейзажей, домов, идиллических задников провинциальных ателье вдруг мелькнет женщина в белом платье, сидящая у антрацитовой громады рояля, глядя в распахнутую тайнопись нот. Она-то и будет началом загадочной цепи телесных превращений тонкого в толстое, высокого в низкое, темного в светлое и обратно, последнее звено которой – дядя Игорь.

Мальчик уже выучил, что о некоторых людях с фотографий расспрашивать не нужно. Все равно не ответят или наплетут какую-нибудь ерунду. Однако о тех, кто рядом, о соседях, о сослуживцах отца задавать вопросы можно.

Обо всех, кроме дяди Игоря.

Они живут в новом Городе. Десять лет назад тут была безлюдная тайга. Поэтому все они – новоселы, энтузиасты; так их чествуют в торжественных речах. Город окружен Стеной – серым бетонным забором с колючей проволокой на кронштейнах. Стена построена как бы на вырост: между ней и жилыми кварталами лежат раскорчеванные пустоши. Из-за Стены нельзя позвонить им на домашний телефон. Отправить письмо по домашнему адресу. Приехать в гости. Их Города нет на картах, в справочниках и в атласах. Сюда не ходят пассажирские поезда. Не летают обычные самолеты. О Городе не пишут в газетах. Не говорят по радио. Город не показывают по телевизору. Он называется Советск-22. А для тех, кто живет в нем, – просто Город.