Дмитрий Красько - Отпущение грехов

– Понимаю, – буркнул я. – Для тебя я такой же недочеловек, как и для полковника. Верно?

– Отчасти, – снова кивнул Ружин. Лицо его было все таким же сонным. И, похоже, ему было параллельно, оскорбляют меня такие слова или я на них плюю. Возможно, он любил резать правду-матку в глаза, но от этого смысл его речи не становился приятнее. – Человек для другого человека всегда немного недочеловек – из-за кучи недостатков, видимых со стороны. В чужом глазу соринку видно. А кроме того, согласись, раньше ты вел такую жизнь, что назвать тебя самым человечным человеком сложно. Ты уж не обижайся, но ты – наемный убийца, вполне созревший для пребывания в тюрьме фрукт. А люди с воли, сам знаешь, к уголовникам всегда относятся с предубеждением.

– Я не уголовник, – процедил я, сознавая, что во многом он прав и, тем не менее, сильно обидевшись на него. – У меня нет ни одной судимости.

– Ага, уже слышал. Зато ты преступник. И сам не станешь этого отрицать.

– Не стану. Только извини, пижон, какие на моем счету преступления? – я завелся. Ведь по всем законам природы надо обороняться, когда на тебя нападают. По делу или нет – другой вопрос. Но это было принципиальным. – Я, если и убивал, то только типов, которых в любой нормальной стране и без меня поставили бы к стенке.

– После суда, – возразил он.

– Может быть, хоть и не обязательно. Они за свою жизнь столько натворить успели, – в том числе, кстати, и убивали, – что по принципу «око за око» с ними просто нельзя было не рассчитаться. А суды в нашей стране самые гуманные в мире: если власть прикажет, или кто пасть денежкой заткнет, то никакой суд виновного виновным не признает. Так что брось эти разговоры. Я, можно сказать, выгребал дерьмо из сортиров нашего общества. Я социальный ассенизатор. Санитар человеческих джунглей. Понял?

– Понять-то понял, – ухмыльнулся Ружин. – А как же цивилизованные методы борьбы с преступностью, насилием и жестокостью?

– Ты дурака-то не включай! – меня не на шутку взбесила его упертость. – Сходи в министерства юстиции и внутренних дел, да спроси у них, как там эти методы поживают. А потом возвращайся, и мы с тобой на пару попробуем остановить этих «Вестников». Ну что, пойдешь?

– Может быть, ты и прав, – Ружин флегматично кивнул. – Только человек не может быть властен над жизнью себе подобного. Разве что в случае самообороны. Ты не подумай, что я ни разу в жизни крови не видел. Видел, и много. Наверное, поэтому у меня и мнение такое сложилось.

– Да пошел ты на хрен со своими проповедями и исповедями, – я махнул рукой. – Я убивал, но всегда только тех, кто заслуживал смерти. Любого спроси – пролил ли Чубчик хоть грамм лишней крови, и любой скажет, что нет. А если я тебе не нравлюсь, то нехрен было соблазнять меня на участие в этом деле.

– А может, я тебя потому и выбрал, что ты мне более или менее порядочным показался. С принципами, во всяком случае. Почему-то у меня сразу мелькнула мысль, что ты не откажешься поучаствовать. Даже за мизерные, по твоим понятиям, деньги – просто потому, что уничтожать сволоту разной масти для тебя стало делом чести.

– Все равно я недочеловек, – буркнул я.

– Да брось ты, – он поморщился. – Чем меньше ты своим поведением будешь напоминать об этом, тем быстрее другие забудут. И я в том числе. Хотя мне так и так придется заставить себя забыть, кто ты есть и чем ты занимался. Потому что, когда мы ввяжемся в драку, такие воспоминания до добра не доведут.

– А когда вернемся – вспомнишь? И полковник – вспомнит?

– Если вернемся, – поправил он. – За себя скажу определенно – вряд ли вспомню. Голова будет забита кучей новых впечатлений, мне будет не до твоего прошлого. А относительно полковника промолчу. Во-первых, мы его уже вряд ли увидим – ты, во всяком случае. Во-вторых, скорее всего, он своего мнения не изменит – что тебе будет по барабану, потому что ты будешь от него далеко. А в-третьих, твои грехи он так или иначе вынужден будет простить – договор есть договор.

– Что-то мне слабо верится в их честное слово, – ворчливо заметил я.

– А если не веришь, зачем прешься на край света?

Я замолчал. Вид при этом, наверное, имея страшно угрюмый. Но кто сумел бы сохранить радужное настроение в такой ситуации? У меня были причины согласиться с его предложением, я о них знал, но обнажать душу перед Ружиным не собирался. У него наверняка тоже были свои причины – не из чистой же любви к искусству он ввязался в это дело. Однако меня он в них не посвящал. Почему я должен поступать иначе? Хотя у него все-таки было передо мной заметное преимущество – мои мотивы лежали на поверхности.