Александр Бушков - Ашхабадский вор

И, наконец, ухватись кто за край проема, поставь ногу на подножку, с эханьем подтяни себя наверх, заберись в теплушку, нашел бы он чего-нибудь необычное и интересное внутри вагона? Пожалуй, что и нет. Что любопытного, скажите на милость, в печке-буржуйке или в наваленной в углу вагона большой куче угля, которым топится буржуйка, что занимательного в набросанных перед угольной кучей дровишках, которыми до нужной температуры растапливается печь (поскольку сам по себе уголь, знаете ли, не загорается), что захватывающего, скажите, в нарах, на которых разложена солома и тряпье? Ровным счетом ничего любопытного, занимательного и захватывающего. И уж тем более предосудительного.

Кстати, о предосудительном. А это не пистолет ли системы «Глок» лежит под подушкой на верхней «полке» нар?.. Впрочем, кто нынче не вооружен! Да, это противозаконно, но… Но нисколько не интересно.

Или вам хочется в припадке недоверчивости разбросать угольную кучу, прощупать солому на нарах, забраться под нары и там все простучать? Если хочется – действуйте. Но может быть, вам следует призадуматься, мон шер, а на своем ли вы сейчас месте, не стоит ли вам сменить профессию и податься в таможенники, в вахтеры, в контролеры ИТУ, где вы с вашей манией подозрительности придетесь как нельзя ко двору?

Алексей Карташ курил, обдуваемый железнодорожным ветром. Ветром, состоящим из скорости, тепловозного дыма и господствующих на пересекаемой местности запахов. Чуть высунувшись в проем, видишь весь грузовой состав, изогнувшийся на длинном, в несколько километров повороте.

Колеса навязывали мыслям свой ритм.

Да, еще неделю назад Карташ думать не думал, что сломает свою прежнюю жизнь, как сучок об колено. Разом перечеркнет все достижения тридцати с гаком лет ради сомнительного и еще далеко не оформленного счастья.

Сейчас трудно оценить правильность сделанного выбора. Остается лишь констатировать, что выбор сделан. Выбор же у них был, как у тех витязей из былин: направо пойдешь – голову не сносить, налево поскачешь – убитым быть, а прямо – «кирпич», проезд закрыт...

Алексей Карташ курил, облокотясь о защитную доску, и созерцал мелькающие просторы. Просторы, кстати, кардинально изменились за прошедшие пять дней пути. Еще пять дней назад им сопутствовала тайга, тайга, еще раз тайга, мелькнут раз в сто километров населенные пункты – и снова тайга. Три дня назад пошла лесостепь, потом степь. Сейчас – полупустыня. А скоро плавно и незаметно полупустыня перейдет в собственно пустыню.

Короче говоря, погода была приемлемая, путешествие было увлекательное, а настроение... да нет, не поганое, не скверное... неопределенное, что ли, подвешенное – среднее между никаким и унылым.

– Эй, мужская часть населения! Кушать подано! Садитесь жрать, пожалуйста!

Карташ загасил окурок о подошву «вьетнамки» и только после этого щелчком отправил его скакать по насыпи (доводилось ему видеть лесные пожары, верховые и низовые, так что совершенно незачем устраивать из-за своей лени беду для людей и зверья).

– Железнодорожная идиллия, – сказал он, присаживаясь к столу, то есть к овощным ящикам, застеленным газетами и сервированным алюминиевыми кружками и ложками. И потер ладони, как говаривали в стародавние времена – в предвкушении вкушения.

– А что, так бы ехал и ехал, – Петр Гриневский по прозвищу Таксист, не по собственной воле беглый зэк, пять минут назад проснулся, слез с самодельных нар, на его лице еще не разгладились вмятины от складок бушлата, заменяющего подушку. Сейчас Гриневский, раздевшись до пояса, сам себе поливал на спину из пластиковой бутыли.

– Эх, кабы не было цели и необходимости, я бы так за милую душу покочевал с месяц, – говорил он, отфыркиваясь. – Чтоб волей продышаться. Когда таким манером цыганствуешь, как в песне поется, по просторам нашей сказочной страны, от города к городу и нигде не задерживаясь, мимо деревень, заводов, лагерей, мимо всяко разного начальства... – он оторвал от лица мокрое вафельное полотенце, – волю вдыхаешь полной грудью...

– Тебе что, воли не хватало? – Карташ нарезал хлеб. – Вроде, расконвоированным ходил, хавал прилично, в работе не переламывался. Ясно, что не только для других, но и для себя провозил это дело, – он щелкнул себя по горлу. – Опять же, по агентурным данным, бывая в поселке Парма, обязательно заезжал к одной и той же женщине, у которой проводил от получаса до нескольких часов. Короче, по зоновским меркам жил не тужил, лафово кантовался. Так что, может, не надо этого надрыва, может, не надо рубаху на груди рвать и слезу давить?