Александр Бушков: Пиранья. Алмазный спецназ

– Да тут неподалеку, – сказал он. – С местными. Скоро приду.

И повесил трубку, не без злорадства наблюдая, как Олеся кинулась одновременно и одеваться, и приводить в порядок постель – без малейшей растерянности, впрочем.

Он повернул голову, заслышав стук во входную дверь. Быстренько выключил пульт, отнес телефон на стол, тщательно притворил за собой дверь задней комнатки и постарался придать лицу самое спокойное выражение. Выдвинул пару ящиков стола, вывалил груду каких-то бумаг – следовало надежно мотивировать свое пребывание здесь...

Потом, не мешкая, прошел к двери и повернул головку замка.

На пороге стоял старый африканец в белоснежном костюме, опиравшийся на черную трость с резным набалдашником слоновой кости в виде какого-то африканского истуканчика: то ли божок, то ли просто предмет народного творчества. Несмотря на преклонные годы, старикан держался прямо, молодецки развернув плечи и высоко держа голову: курчавая шевелюра прямо-таки ослепительно седая, как и густая бородка. На левой щеке – изрядный шрам от скулы до подбородка, а на правой руке недостает двух пальцев. У него и все тело, Мазур помнил, должно быть в шрамах. Серьезный старичок, с бурной биографией, иному таких перипетий на три жизни бы хватило...

Мазур застыл, честно говоря, в некоторой растерянности – не ожидал такой вот встречи, нос к носу. Старик как ни в чем не бывало сказал:

– Меня зовут...

– Ну что вы, – сказал Мазур, очнувшись от легонького остолбенения, – кто же вас не знает, господин Мозес Мванги... Честно говоря, не думал, что когда-нибудь придется познакомиться.

– А вы, насколько я понимаю, и есть тот самый адмирал, которого считают лучшим консультантом по безопасности?

– Я не настолько самонадеян, – сказал Мазур.

– И все же, учитывая, что вы сделали нынче утром... Вы разрешите войти?

– Да, конечно, – Мазур торопливо посторонился. – Собственно, это не мой дом, так что разрешения можно и не спрашивать...

Старик прошел в кабинет и, заложив за спину руки с тростью, принялся неторопливо разглядывать всевозможные диковины. Мазур таращился ему в затылок с суеверным уважением, не в силах даже приблизительно описать свои ощущения: все равно как если бы объявилась в дрожании раскаленного воздуха и сиянии радужных огней машина времени и оттуда вышел кто-нибудь вроде молодого Фиделя Кастро или Лумумбы.

Дедушка Мозес Мванги, без преувеличения говоря, был живой легендой. Персонифицированным в человеческом облике историческим периодом. В точности по классикам: когда Антон мастерил модельки и играл в Вильгельма Телля, у Араты Горбатого еще не было горба, а был он строен, как тополь...

Когда Мазур еще маршировал под стук веселого друга барабана в пионерском галстуке, Мозес Мванги уже сложил с себя сан священника, сообразив, что выбрал не ту дорогу, и подался к тем, кто боролся за независимость более осязаемыми аргументами вроде динамита и неведомо где раздобытых автоматов «шмайсер». Когда Мазуру стукнуло шестнадцать, в летнем комсомольском лагере как раз устроили вечернее факельное шествие типа митинга, и приезжая активистка райкома долго рассказывала у костра о героической борьбе чернокожих повстанцев за независимость, а также клеймила позором палачей из португальской охранки, в числе прочих заточивших в камеру смертников героического борца Мозеса Мванги. Они даже тогда какую-то резолюцию вынесли, по-юношески максималистскую: мол, категорически требуем от португальского империализма немедленно прекратить и не допускать впредь... Хотя, исторической точности ради следует заметить, Мазур с приятелями (хотя и были искренними комсомольцами, верившими всему, чему учили) больше пялились на активисточку, чем пылали праведным гневом: все-таки шестнадцать лет – это шестнадцать лет, стоял расцвет мини-юбок, ножки у активистки были ужас как хороши, не говоря уж о прочем, так что от фантазий зубы сводило...

А в общем Мозес Мванги был, без дураков, живой легендой. И пытали его в застенках не понарошку, и из камеры смертников он бежал всерьез, и лихо партизанил в лесах, и поезда под откос пускал, и потом, когда колонизаторы слиняли, в столицу входил с первым броневиком.

А когда пришла независимость, выяснилось, что настоящего-то лиха дядя Мванги еще не хлебал...

Он, конечно, не был ни романтиком, ни идеалистом, не тот дядька, но все же обладал некоторым набором принципов, от которых не хотел отступать, хоть ты его режь. Коррупцию и казнокрадство на дух не переносил, терпеть не мог, когда лидеры увешивали себя орденами от ушей до пяток и назначали сами себя генералиссимусами, отцами нации и младшими братьями вечности. А потому его принципы очень быстро вступили в категорическое противоречие с замашками новоявленных президентов. А если добавить, что Мванги и американцев вкупе с прочими натовцами недолюбливал, и к марксизму-ленинизму относился без всякого энтузиазма, предпочитая пресловутую африканскую самобытность, – легко понять, что жизнь у него была ох какой нелегкой. Каждый второй отец нации (и кое-кто из каждых первых) в конце концов то усаживал строптивца на нары, то прятал в ссылку, куда здешний Макар жирафов не гонял. Пристукнуть дядю Мозеса все же опасались ввиду невероятной популярности в стране – желание-то было, а вот надежных исполнителей подыскать оказывалось трудненько. Мазур знал совершенно точно, что в свое время фельдмаршал Олонго плешь проел советским товарищам, клянча, чтобы они своими силами ликвидировали где-нибудь в безлюдном местечке несомненного врага социалисти-ческих преобразований. Советские товарищи от такой чести вежливо, но решительно уклонились – Мазур подозревал, что не по врожденному благородству души, а исключительно для того, чтобы иметь в рукаве запасного туза...