Илья Деревянко - Пресс-хата

«Однако удачно я тогда выкрутился!» – вспомнив декабрь 1986 года, подумал Михаил, прикурил сигарету с ментолом и, посасывая ее, вернулся мыслями к тем роковым событиям...

За исключением забившегося под шконку Лимона, все прессовщики получили серьезные увечья: у Юрия Крылова была сломана нога в коленном суставе, порваны сухожилия; Василий Клюйков сделался абсолютным кастратом и лишь по чистой случайности не сдох от болевого шока; Шамиль Удугов в результате тяжелейшего сотрясения мозга стал умственно неполноценным, а Николаю Суидзе Вояка двумя сокрушительными ударами отбил печень и почки... На отчаянный вопль пресс-хатовского пахана: «Граж-да-не началь-ни-ки!!! На по-о-мо-ощь!!! У-би-ва-а-а-ают!!!» – явились (не слишком поспешно) прапорщики Геннадий Яковлев и Павел Барсуков. Бегло оглядев разгромленную пресс-хату, валяющихся на полу орущих, стонущих, искалеченных козлов, Яковлев громко, злорадно расхохотался, а Барсуков настороженно спросил Вояку:

– Где пятый? Пятый где? Неужто удрал?!

– Да нет, не волнуйся, отсюда не убежишь, – спокойно ответил тот. – Вон он, родимый, под нарами прячется!

– Вылазь, гнида! – рявкнул Геннадий.

Обмочившийся со страху Михаил выполз по-пластунски из-под шконки и тут же взвизгнул, ощутив хлесткий, болезненный удар резиновой дубинки вдоль спины.

– Это персонально от меня! – презрительно сплюнул Яковлев. – У-у-у, паскудыш!

Затем, коротко посовещавшись, надзиратели вызвали дежурного офицера. Вояку отвели обратно в карцер, четверых ссученных отправили в санчасть, а Лимонова оставили до утра на прежнем месте. Ночью Михаил не спал и, трясясь в животном ужасе, перебирал в уме разнообразные варианты своего дальнейшего будущего. Перспективы вырисовывались самые что ни на есть зловещие. Лимонов понимал – прессовщиком ему больше не бывать. Александр Владимирович не жалует неудачников, а следовательно... следовательно... О-е-мое!!!

17 декабря в 9 часов 30 минут в камеру ворвался разъяренный Афанасьев. Лимонов рыдал, ползал на коленях, целовал майору сапоги, умолял о пощаде, а захлебывающийся матерной бранью «кум» бешено пинал Михаила ногами в лицо и куда придется. В конце концов гнев начальника оперативно-следственной части малость утих. Он вспомнил о выдающихся заслугах Чукчи Неумытого в области стукачества и смягчился. В отличие от остальных, Лимонова перевели не в обычную камеру, а в «красную» [36], кстати, тоже пятиместную, уже полностью укомплектованную.

Михаил стал шестым как в прямом, так и в переносном смысле. Осужденные менты хоть и не убили бывшего прессовщика, но в первый же день опетушили, и остаток срока Михаил провел под нарами, отзываясь сразу на две клички: Однако, когда предстояло мыть парашу, стирать сокамерникам носки, нижнее белье или выполнять какую-либо иную грязную работу, и Лялька, если Лимонова собирались использовать в качестве петуха. Протекали дни, недели, месяцы, годы... Население камеры менялось. Кто-то отправлялся в лагерь, кто-то приходил на освободившееся место. Один лишь Однако-Лялька неизменно жил под нарами. Между прочим, Михаил остался в «крытке» по собственному желанию: когда в середине 1987 года у Лимонова закончился тюремный режим, он слезно упросил «хозяина» Фелицина не этапировать его в зону, хотя бы и в «красную». Расчет выпускника журфака был предельно прост: тут Ляльку пользуют пятиместной камерой, а в зоне будут всем бараком. «Не стоит кидаться из огня в полымя! Лучше спокойно досижу здесь», – мудро рассудил Михаил. Необходимо отметить, что гнилая, трусливая душонка Чукчи Неумытого-Лимона-Однако-Ляльки быстро приспособилась к создавшемуся положению вещей и даже не особенно им тяготилась. Больше всего на свете Лимонов боялся потерять жизнь и, в отличие от нормального человека, предпочитал смерти жалкое существование поднарного петуха... Помимо исполнения основных обязанностей опущенного, Михаил продолжал стучать «куму» на сокамерников и приблизительно раз в месяц получал от Афанасьева небольшие подачки: то пачку «Беломора», то кусок колбасы... Судьбой былых товарищей по пресс-хате Однако-Лялька, будучи закоренелым эгоистом, не интересовался. Только слышал однажды краем уха, что все они кончили чрезвычайно плохо... В конце 1988 года в жизни Лимонова произошло судьбоносное событие. На одноярусной шконке убывшего по этапу экс-прокурора Ивана Юрьевича Огурцова по кличке Огурец (под которой обитал Михаил) поселился тридцатилетний Феликс Купцов, в недавнем прошлом майор милиции, «сгоревший» на непредумышленном убийстве подозревамого в квартирной краже (переусердствовал, выбивая «чистосердечное признание»). Еще раньше Купцов служил в Афганистане, в спецназе ВДВ и владел приемами рукопашного боя если не лучше, то по крайней мере не хуже разгромившего пресс-хату Вояки, частенько грезившегося Однако-Ляльке в кошмарных снах. Зайдя в камеру, Феликс сразу провел сеанс всеобщего, как он выразился, «профилактического» мордобития и соответственно заделался паханом. Экзекуции избежал лишь Мишка-петух, своевременно юркнувший под нары. Купцов, кажется, это оценил. На протяжении последующей недели он внимательно присматривался к Михаилу, что-то прикидывая в уме, и однажды после отбоя, свесив голову со шконки, зашептал: