Андрей Дышев - Щекочу нервы. Дорого (сборник)

Зойка Помойка оставалась верна тайной идее Кабанова и трудилась из последних сил. Высота вертикального шурфа уже была такой, что Кабанову пришлось разобрать стеллаж в своем кабинете и смастерить что-то вроде лесов, чтобы можно было стоять. Собственно, дело двигала вперед только одна Зойка, так как все остальные занимались лишь выгребанием песка из тоннеля. Делали это по цепочке, согнувшись в три погибели. На выходе из тоннеля песок принимала Толстуха. Она перегружала его на носилки и вместе с Кабановым относила на люльку. За день работы едва удавалось поднять наверх одну партию.

Количество продуктов пошло на убыль, и народ стал проявлять тихое недовольство. Кабанов пригасил зарождающийся бунт обещанием в ближайшие два-три дня выдать водку. Ему казалось, что до желанной свободы осталось совсем чуть-чуть. Запершись с Зойкой в кабинете, он выпытывал у нее, что она чувствует и что слышит, когда роет.

– Какие-нибудь звуки улавливаешь? – спрашивал он. – Гул машин? Или разговоры?

– Да вроде что-то гудит, – неуверенно отвечала Зойка.

– А качество песка не меняется?

– Как это? – не поняла Зойка.

– Может, он становится более рыхлым? Или попадаются корни растений?

– Да вроде не попадаются…

Но Кабанов уже и без Зойки видел, что песок из верхнего участка шурфа становится все более глинистым. Он был уверен, что это явный признак близости к поверхности почвы. Кабанов уже не мог ни спать, ни есть. Ничего не соображая, бредя только свободой, он и после ужина отправлялся на карьер и волочил за собой Зойку, которая уже едва держалась на ногах. На женщину страшно было смотреть. В ее волосы въелся песок, отчего голова стала напоминать сахарный коржик; песок был и в ушах, и за воротником кофты, и в карманах; он сыпался из нее беспрестанно, как из машины, посыпающей зимние заледенелые дорожки. Глаза Зойки воспалились до пламенно-кровавого оттенка. Она очень страдала, но не жаловалась, хрустела песком, которого было полно даже на зубах, и делала все, что Кабанов ей приказывал.

Утром в горловине тоннеля обрушился свод, и песком завалило Толстуху. Кабанов в этот момент был с ней рядом и тотчас принялся откапывать ее руками. Замешкайся он, Толстуха неминуемо бы задохнулась. Кабанов надеялся, что никто не узнает о ЧП, но свежевырытая комендантша, отплевавшись и высморкавшись, заявила, что у нее переломаны все кости и отбиты внутренности. Изображая из себя отбивную и издавая душераздирающие вопли, она на четвереньках доползла до спальни, взгромоздилась на нары и завыла еще громче. Кабанов пообещал ей персональную бутылки водки, если она заткнется. Но хитрая бестия усекла, что начальника можно безнаказанно шантажировать, и потребовала, чтобы он взял ее в жены со всеми вытекающими оттуда привилегиями. Вместо привилегий Кабанов ударил Толстуху в нос, закровавил ей всю физиономию, что дружно засвидетельствовал собравшийся вокруг них народ.

Назревал бунт. Возможно, Кабанов уладил бы ситуацию, подавил бы бунтарскую волю народа большими дозами водки-селедки, грудинки-маслинки. Но беда, как известно, не приходит одна. В этот момент, когда осталось вырыть каких-нибудь два или три метра, чтобы вдохнуть морозный воздух свободы, когда требовалось одно небольшое усилие, чтобы скинуть с себя, словно грязную одежду, все подземелье со всем его гнусным людом, выпорхнуть мотыльком из затхлой и тесной куколки, – в этот момент песок вдруг перестал быть востребованным.

Это известие прогремело как гром среди ясного неба. Это был шок, удар электрическим током, обвал ледяного дерьма на голову. Не веря своим ушам, Кабанов переспросил черную бездну:

– Что значит – больше не нужен? Как песок может быть не нужен? Подешевел, что ли?

– Нет, не подешевел, – равнодушно ответила чернота и зевнула. – Он не нужен вообще. Фундамент уже возвели, теперь очередь за стеновыми панелями, окнами и дверями. У вас будет другая работа.

И в люльке к ногам Кабанова опустилась дюжина свежих, ощетинившихся занозистыми заусенцами оконных рам и большой рулон наждачной бумаги.

– Чтобы они были гладкими, как попка младенца! – весело сказала чернота и, возбуждая эхо, захохотала.

Народ воспринял новую работу с всеобщим ликованием. Работа в карьере всем осточертела. Полудевочка-Полустарушка первой схватила приглянувшуюся ей раму, оторвала кусок наждачки и, по-турецки взобравшись на табурет, принялась с яростью тереть лохматое дерево. Вскоре мастерскую заполнил ритмичный шелест наждака, и едкая туманная пыль повисла над столами.