Андрей Дышев - Троянская лошадка

Она не замечала меня, хотя я был так близко! Я словно был невидимым и, пользуясь своим преимуществом, подкрался к ней, чтобы рассмотреть ее и узнать – какая она бывает без меня. Они работали с каким-то документом, и напоминали старого и дотошного редактора и молоденькую корреспондентку. Она написала свой первый опус и показала ему. Он проявляет снисхождение, он льстит ей, что она, бесспорно, талантлива, но вот в этом месте, и еще в этом, да еще и здесь необходимо переделать. А по большому счету, переписать надо весь материал, потому что он никуда не годится… Я замечаю, что Крот, читая бумаги, все чаще морщится и отрицательно крутит головой, а у Ирэн гаснут глаза, и она все чаще озирается на главный вход. Она ждет кого-то. Смею надеяться, меня?

Лобский дочитал до конца. Ирэн хотела было спрятать бумаги в сумочку, но он вдруг выхватил их и сунул в бардачок. Но тотчас передумал и затолкал в нагрудный карман своего плаща. Ирэн выглядела растерянной и даже подавленной. Я увидел, как Лобский, опершись рукой о руль, склонился над ней и вытянул губы, чтобы поцеловать, но Ирэн отпрянула, быстро выставила ножки на асфальт и вышла из машины. Лобский посигналил и послал ей воздушный поцелуй. Двери «Мерседеса» захлопнулись, и машина сразу же рванула с места.

Ирэн кинула взгляд на стекло, за которым я сидел; я сразу же откинулся назад, под прикрытие шторы, но Ирэн вряд ли могла увидеть меня – стекла были залиты грязными потеками и к тому же отражали солнце. В ее глазах было столько невыносимой тоски, что у меня болезненно сжалось сердце. Лобский, как осьминог, душит ее, это вне всякого сомнения. Он заставляет ее работать на себя. Вряд ли он ограничился только тем, что принудил ее участвовать вместе с ним в Игре. Он еще что-то хочет от нее.

И тут меня охватила мучительная жалость к Ирэн. Моя девочка, мой хрупкий цветочек, мой верный друг под властью негодяя! Девчонка мечется, страдает, ждет от меня помощи – ведь я сильный, храбрый, я привык убеждать в этом Ирэн! И нет другого человека на земле, который не только способен, но и обязан ей помочь. И для Ирэн так важны сейчас мое терпение, понимание, выдержка и великодушие! Но я вдруг впадаю в меланхолию и позволяю тупой ревности грызть мою душу. Я веду себя непредсказуемо, как весенний лед под ногами. Я мечусь, хнычу, сетуя на судьбу, на обидчика и коварство Ирэн, когда надо просто подойти к ней, обнять и сказать: «Ничего не бойся. Я с тобой. Я никому не позволю тебя обидеть!»

Видел бы Морфичев, с какой ретивостью я выскочил на улицу, не задавал бы вопросов о моих способностях преодолевать расстояния. Шлепая по лужам, я догнал Ирэн и схватил ее за плечи. Она вздрогнула, повернулась. Эти глаза, эти губы, этот маленький упрямый носик – все такое знакомое, привычное, как утро, как море, как небо, но… но на лице неуловимый отпечаток чужеродности, подделки. Это лицо теперь принадлежит другому мужчине, оно уже недосягаемо для меня, оно удаляется, тает в моих ладонях…

– Что? – едва слышно спросила Ирэн. – Что случилось?

Она еще спрашивает у меня, что случилось!

– Ирэн…

– Ну, говори же!

Ее глаза полны тревоги. На нас оборачиваются прохожие. «Жигуль» катится на нас задним ходом, мы ему мешаем, он останавливается, но не сигналит и терпеливо ждет.

– Ирэн…

О чем же я собирался ей сказать? Там, в зале, когда сидел на батарее и смотрел на нее сквозь мутное стекло? В голове хаос. Все спуталось. А зачем перед вылетом надо есть орехи и мед? И для чего мне пять пар хлопчатобумажных носков?

– Что за бумаги ты ему показывала?! – выпалил я, еще крепче сжимая ее плечи.

Ее лицо расслабилось. Она прикрыла глаза и с облегчением вздохнула.

– А я думала, у тебя какая-то беда…

Думала, что у меня беда? А то, что сейчас с нами происходит – не беда? Разве Крот – не беда?

– Ирэн, что было в тех бумагах? – жестко повторил я.

И вдруг – наивная улыбка, светлые глазки, выражение недоумения.

– Какие бумаги, Кирюша? Ты о чем говоришь?

Она словно дала мне пощечину. Кажется, я делал ей больно, сжимая ее плечи. Она легонько оттолкнула меня от себя и поправила на себе свитер. Я чувствовал, что тупею. Не могу смотреть в эти лживые глаза! Не могу видеть, как она притворяется! Насквозь порочная, скользкая, аморфная, как обмылок на дне ванны под ногой. Ничего не осталось от прежней Ирэн. Крот переделал ее до неузнаваемости. Его дух вселился в нее, и сейчас я разговариваю с Лобским, и он, подглядывая за мною через ее глаза, как через замочную скважину, тихо хихикает и потирает ладони от удовольствия.