Виктор Федотов - Пропавшие без вести

— Я задержался с разрешения майора Слепнева. Надо было привести в порядок некоторые документы. Кто же знал, что так вот обстоятельства сложатся.

— Ну и привели? — усмехнулся Федосеев.

— Не совсем, не все, к сожалению, — искренне ответил Кучевский. Он не замечал насмешки. — Не поспел, вот беда. Тут краснофлотец Крученых оттуда приходил, от Волчьей балки, он и передал мне приказание майора Слепнева — на торпедном катере уходить с документами. Раненый он был, Крученых этот.

«Хитришь, оперативник, — подумал о нем Крайнев, приглядываясь. — А может, и нет, кто тебя знает? Крученых действительно был, но что-то не передал ничего насчет тебя. Возможно, забыл. Не до этого. А вот что ты не очень жаждешь на прорыв с нами идти — факт. А, черт с тобой! Свяжешься — не расхлебаешься потом. Да, судя по всему, проку от тебя все равно мало будет…»

— Ладно, валяйте со своей канцелярией! — нехотя согласился Крайнев и такой взгляд при этом бросил на Кучевского, что тот не выдержал, отвел глаза в сторону.

— Право же, неловко, — виновато сказал Кучевский. — Но служба, ответственность. Впрочем, я все понимаю. Если бы не документация…

— Ладно, кончено с этим делом! — Крайнев не поверил недоговоренным его словам, поправил автомат на плече.

Они вышли из домика и стали торопливо спускаться вниз, туда, где на голубоватом просторе бухты вспухали белые фонтаны разрывов, где стояли, прижавшись к пирсу, обреченный на гибель тральщик капитан-лейтенанта Крайнева и торпедный катер лейтенанта Федосеева, которому судьба сулила более счастливую долю.

Крайнев и Федосеев широким шагом шли рядом, обговаривая на ходу то, что можно было успеть еще обговорить, а следом за ними, чуть приотстав, неуклюже семенил Кучевский, изгибаясь под тяжестью своего сейфа, поминутно меняя руки. Снаряды уже перелетали через только что оставленный ими домик, точно гнались, норовили настигнуть.

На пирсе, выстроившись в две шеренги, стояла команда тральщика, переодетая по «форме три». Чуть сбоку примостились на ящике Татьяна с Ульянкой, рядом с ними лежал собранный наспех узелок. Что-то скорбное, гнетущее было в этом молчаливом ожидании. Злыми порывами налетал с моря ветер, неистово трепал ленточки матросских бескозырок, и бился под ним, трепеща, голубой флаг на гафеле корабля…

Шум мотора, доносившийся из-за холма, сначала был едва различим, потом стал удаляться, вянуть, и вот уже слух почти перестал улавливать его. Похоже было, что далеко в поле работает трактор, и Ратников, напряженно прислушиваясь к этому шуму, представил даже на миг, как молодой, чумазый, разомлевший от духоты тракторист, умаявшись и на все махнув рукой, отцепил агрегат и на полной скорости — только пыль столбом — помчался к колхозному стану попить ледяного кваску, перекусить наскоро, переброситься шуткой с языкастыми девчатами. Как же сладки такие минуты!

Но все это только показалось Ратникову. Нет, не показалось — себя он увидел на тракторе на месте этого чумазого парнишки. Только не здесь, не в этой прокаленной солнцем, пыльной степи, а в своей родной стороне, где дремучим лесам краю никто не знал, а река уводила повесть в какие дали и луга были такими сочными — хоть ноги полощи в траве.

Пришла, долетела к нему и песня из далекого того времени: вот ведь бывает, точно наяву все опять видишь — что было и даже чего не было, но могло бы, конечно, быть. Но ведь этим теперь душу только бередить! К чему это, если все ушло давным-давно, осталось в какой-то далекой и будто бы не своей, получужой жизни. И когда вернется — неизвестно. Да и вернется ли вообще? Нет, никак все же не уходят, не отстают слова из той далекой теперь песни: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати…» Странно, но песня эта в ту пору, почти пять лет назад, когда он, Ратников, еще до призыва на флот работал трактористом, была так близка ему по духу, по настрою и состоянию души, что порой чудилось — не о нем ли она сложена? Нет, конечно же не о нем! Но почему он чувствовал такую сопричастность с ней? И в поле, когда целыми днями, от рассвета до заката, без устали гонял свой трактор. И особенно тихими вечерами, когда девчата, полуобнявшись, проникновенно пели ее под гармонь, поглядывая ласковыми глазами на него. В такие минуты ему хотелось сделать что-то необыкновенное, от чего и у других было бы хорошо на душе и светло, он испытывал в этом какую-то нетерпеливую потребность, идущую от невысказанной доброты сердца…