Михаил Серегин - Крестом и стволом

– Я уже понял, – кивнул священник. Месяца три назад он был на одном заседании, где Марат Ибрагимович жаловался на бедственное положение подследственных и, апеллируя к общественности, прилюдно требовал у начальства денег. Общественность слушала вполуха, всем было на подследственных наплевать, и начальство, слегка пожурив не в меру требовательного майора за страсть к «служебному эксгибиционизму», денег не дало. «Вы, чем всю подноготную на людей вываливать, лучше бы за порядком во вверенном вам подразделении следили, – сказали Тохтарову. – А то у вас, говорят, некоторые бедствующие подследственные и водку жрут, и даже с женщинами балуются». Отец Василий и теперь помнил, как густо покраснел спешно покинувший трибуну майор.

– А что там за проблемы? – развернулся он к Тохтарову.

– Понимаете, батюшка, – поморщился странно выглядящий в больничном халате, без кителя и звезд, майор. – Он уже восемьдесят шесть человек задержал! А у меня весь изолятор на двадцать четыре места. Я ему говорил: не торопись, Павел Александрович, куда я их размещу? А он – мол, осваивай новое помещение! А какое оно новое? Там все еще тридцать лет назад сгнило!

Постепенно картина прояснилась. Речь шла о том самом заброшенном много лет назад здании, в которое старший лейтенант Пшенкин со товарищи притащил самого отца Василия! Священник вспомнил, с какой легкостью он оторвал батарею от труб, и покачал головой. Здание действительно никуда не годилось. Но хуже всего было не это. Как рассказал Тохтаров, проблема была и в том, что у начальника изолятора просто не было столько контролеров, чтобы обслуживать сразу оба изолятора – старый и этот, еще старее. Его люди и так-то работали почти без выходных, а про то, что такое отгулы, забыли еще в девяносто втором году. А теперь максимум, что майор мог себе позволить, это отправить на «новый» объект одного контролера и поставить наружную охрану. Поступить иначе значило оголить основной объект.

– Я так Медведеву и сказал, – горячась, объяснял уже изрядно захмелевший майор. – Я этой бумаги не подпишу, я не самоубийца! А он мне: что, на пенсию захотел?! Ты не подпишешь, зам твой подпишет!

Конечно же, Тохтаров был прав. Разместить восемьдесят шесть или сколько там человек в неприспособленном помещении было со стороны Ковалева просто неосторожно. Отец Василий прекрасно помнил, как им с ребятами восемь лет назад пришлось штурмовать захваченный арестантами СИЗО, чтобы спасти из персонала тех, кого еще можно было спасти. А началось-то все с безобидного на первый взгляд нарушения режима.

Слово за слово, отец Василий понял все, и даже то, почему Марат Ибрагимович пьет сейчас спирт с главным врачом райбольницы. Старый служака просек, что в такой момент заболеть – меньшее из зол, и просто лег на обследование по поводу язвы желудка. И, наверное, правильно сделал. Если самые страшные бумаги подпишет в его отсутствие заместитель, Тохтаров, по меньшей мере, сохранит за собой моральное право кричать потом: «А я вам говорил!»

Но интересно было и то, что чем больше распалялся Марат Ибрагимович, тем яснее понимал отец Василий: не выдержит майор самоотстранения от дел, и попытка избавиться от проблемы, по-страусиному спрятав голову в гастрологическое отделение районной больницы, не устраивает его самого. Вся деятельная, насквозь служебно-сторожевая натура Тохтарова сопротивлялась нынешнему позорному состоянию. Священник достаточно разбирался в людях, чтобы увидеть это предельно четко и ясно. «Пара дней, и ты отсюда сбежишь, – думал он. – Максимум три!»

Отцу Василию не пришлось долго ждать, чтобы убедиться в своей правоте. Произошло это уже к вечеру следующего дня, потому что в обед Усть-Кудеяр потрясло страшное известие: в милиции умер человек – тот самый «выездной бригадир» Кошель, мать которого буквально за сутки до того священник видел в храме. Кто-то говорил, что бригадира забили насмерть резиновыми дубинками, другие лично видели на теле погибшего следы пыток.

Для маленького Усть-Кудеяра, в котором все знали всех с малолетства, это было экстраординарное событие. В отличие от жителей крупных городов, где отдельный человек давно уже потерялся в однородной статистической массе, и поэтому и жизнь, и смерть большинства абсолютно анонимны, сознание устькудеярцев отвергало саму мысль, что можно убить человека иначе, как только допившись до белой горячки. Но даже в этом случае смерть земляка надолго становилась событием, о нем говорили и вспоминали порой многие годы спустя.