Михаил Серегин - Крестом и стволом

– Тридцать пять минут.

– Вот и хорошо. Приготовь мне все, что надо, а я съезжу ненадолго в одно место.

Алексий хотел было спросить, уж не свой ли сгоревший дом хочет посмотреть священник, но вовремя осекся и прикусил язык. Все-таки такое горе.

Отец Василий на удивление легко завел свой старенький «жигуль» и уже минут через шесть-семь подъезжал к тому, что когда-то было его домом.

Крыша обвалилась вся. Стекла вылетели, а уцелевшие осколки оплавились от страшного жара. Стены были черны от копоти, а земля вокруг дома – усыпана серой золой.

Сгорело почти все: дом, сарай, и даже краска на цистерне облезла под напором огненных языков. Священник устало присел на капот. Он почувствовал, как огромная часть его жизни – а именно та, в которой он был молод и полон прожектов и, чего там скрывать, достаточно честолюбивых планов, сгорела вместе с этим домом. Она ушла, и ушла безвозвратно, оставив от себя лишь легкое облако светлой грусти по невозможному. И как же далеко был он – сегодняшний – от себя самого, но вчерашнего, молодого, энергичного, неостановимого.

Но не все было так уж однозначно. Удивительно, но факт, наполовину деревянная летняя кухня стояла так, словно и не было никакого пожара.

Отец Василий обошел ее со всех сторон и не переставал дивиться – до летней кухни от дома было гораздо ближе, чем до сарая, и тем не менее она уцелела! То ли ветер в последний момент подул в другую сторону, то ли вмешалось всемогущее божие провидение, но уже не однажды спасшая его и его жену летняя кухня стояла, сверкая свежим золотистым деревом, так, словно ее стены только что покинула бригада веселых мастеровитых плотников!

Священник вдруг засмеялся. Из-за угла летней кухни на него смотрела невероятно хитрая лошадиная морда.

– Стрелка! – потрясенно позвал он. – Ты здесь?! Ну, иди ко мне, моя девочка! Иди ко мне!

Кобыла осторожно вышла из-за угла и, медленно ступая, аккуратно пошла по направлению к своему другу. Она изрядно похудела, но была все та же, умная и, невзирая на годы, невероятно грациозная.

– Стрелушка моя! – гладил ее священник, чувствуя, как катятся по щекам в бороду горячие соленые слезы. – Девочка моя ненаглядная!

Жизнь снова расцветала своими яркими красками.

Весть о том, что священник оказался жив, облетела Усть-Кудеяр в считанные часы, и уже к обеду в храме было не протолкнуться. Никогда еще новый храм не видел в своих стенах столько народу!

Но и это еще не все. В коротких перерывах между службами люди подходили к священнику и спрашивали, чем они могут помочь, предлагали кто краску, кто оставшийся еще от социализма ящик гвоздей, кто несколько досок. Все они искренне торопились высказать своему священнику то уважение, которое он, по их мнению, заслуживал, и отцу Василию ничего не оставалось, как благодарить людей за готовность помочь, а господа – за эту удивительную, необъяснимую трансформацию сознания его прихожан.

Но когда тем же вечером, приехав домой со взятым в храмовой кладовой матрасом, комплектом постельного белья и купленным в хозмаге мылом, зубной щеткой и целым ворохом таких же мелких, но необходимых мелочей, отец Василий увидел на крыльце уцелевшей летней кухни ящик с гвоздями, а рядом с крыльцом несколько банок краски и аккуратно увязанную стопку сосновых досок… он прослезился. Его любимые, порой склочные и вздорные, но чаще все-таки щедрые и отзывчивые земляки снова проявили себя со своей лучшей стороны и делом подтвердили свои слова.

В следующие пару дней во дворе отца Василия творилось настоящее светопреставление. Вместе со своими ухарями прибыл бригадир строителей Петрович и бесплатно принялся разбирать пожарище. Правда, отец Василий поначалу подумал, что таким образом бригадир как бы застолбил себе изрядный объем работ на следующее лето, но, увидев энтузиазм, с которым работают ребята, сразу же устыдился своих недостойных мыслей.

В качестве подсобной рабочей силы прислали свою молодежь и соседи.

– Потом и мы подойдем, – говорили священнику мужики. – А пока пусть пацаны наши в хорошем деле поучаствуют – все лучше, чем на улицах балду гонять!

Отец Василий не возражал. И вообще ему все больше и больше нравился этот так и не вытравленный до конца общинный, деревенский по своей сути дух родного городка. Он смотрел на земляков и не узнавал их – и не потому, что они так уж сильно изменились, нет, изменился он сам, так, словно у него наконец-то открылись глаза. Вот в таком настроении он и повстречался с Павлом Александровичем Ковалевым.