Михаил Серегин - Отпущение грехов

– Надо было еще парочку прихватить, – покачал он головой. – Я посмотрел, там сухпая всего-то на два раза перекусить.

Это было понятно. Подразделение отправляли на эту операцию с расчетом на быстрый исход дела – поймали, позавтракали и быстренько назад, в часть.

Отец Василий достал из бардачка новенькую плащ-палатку, расстелил ее на броне, вытащил галеты, соль, прихваченную кем-то из экипажа головку чеснока и задумался.

– А ведь ты чего-то ждешь, – хмыкнул он.

– То есть? – не понял разводящий костер прямо на броне мулла.

– Ты не просто так в бегах, – покачал головой отец Василий. – Ты выжидаешь… удобный момент подбираешь, чтобы вынырнуть.

– Ну и что? – пожал плечами Исмаил. – А разве ты не так же поступаешь?

– А тебя ведь люди в Усть-Кудеяре ждут, – покачал головой священник. – Волнуются… Понимаешь? Паства не должна быть заложником политических расчетов пастыря.

– Знаешь что, батюшка, – как-то странно посмотрел на него Исмаил. – Тебе легко говорить. Ты православный и всегда будешь для Кремля своим. А я? Да если бы я каждый свой шаг не просчитывал, кем бы я был? Это тебе можно жить как бог на душу положит – все равно русским останешься. А я вон каждое сообщение из Чечни да Таджикистана между строк читаю, и хреновая расшифровочка для нас получается, я тебе скажу!

– Россия всем своим детям – мать, – сразу понял, куда он клонит, отец Василий.

– Всем, да не всем, – горько усмехнулся мулла и подкинул в разгорающийся костер еще одну веточку. – Ты просто никогда нерусским в России не был. А я был и останусь нерусским, и дети мои будут нерусскими, и внуки. Но знаешь что, устаешь быть вечно младшим, вечно словно не в своей постели спишь и не за своим столом ешь. До чертиков устаешь.

Исмаил замолчал, и священник понял, что и ему лучше эту тему дальше не разматывать. Потому что не решить им вдвоем то, что назревало столетиями. И поэтому он просто наломал еще веток и почистил чеснок.

К полудню над ними пролетел военный вертолет. Он шел довольно высоко и явно не принимал никакого участия в поисках или, может быть, раньше принимал, а теперь возвращался на базу… А впрочем, какая разница, куда он летел, главное, что их никто не заметил.

Подкрепившись, Исмаил спустился к рации и почти сразу нашел волну военных, но ничего интересного в эфире не обнаружил. Мат, сообщения о перемещениях, снова мат, долгие разборки начальства по поводу не подвезенного солдатам обеда и снова мат. А отец Василий сидел на броне и тщательно вслушивался в окружающий их мир.

Вокруг яростно кипела жизнь. Жизнерадостно и озабоченно свистела птичья мелюзга, гортанно кричали вернувшиеся из Африки дикие гуси, изредка трещали подминаемые приземистыми и тяжелыми кабанами камыши. Огромная река давала пищу и приют всем, кто способен жить и воспроизводиться.

Они с Исмаилом пытались определить, далеко ли отсюда до берега, но так и не смогли. В той стороне, откуда они сюда заплыли, тянулись бесчисленные протоки, а на противоположной на сотни метров шли сплошные заросли. Вероятно, летом, а может, и через пару недель, когда вода спадет, а земля обнажится, окажется, что это остров, но пока место, где они остановились, более всего напоминало мангровые заросли из телефильма про далекие края – вода и корни, корни да вода. Вот только вода была холодной, а корни осклизлыми и густо забитыми принесенным ежегодными паводками гнилым камышом.

Отец Василий пребывал в странном умственном состоянии. Он искренне верил, что все это – очередное испытание, господь ниспослал его, дабы укрепить и подготовить дух раба своего к дальнейшей многотрудной работе. Он также надеялся, что, случись на то воля божья, даже из этого испытания проистечет какая-нибудь конкретная, вполне осязаемая польза. Так уже бывало, и не раз.

Но при этом священник чувствовал какое-то непривычное отчуждение от этого мира, словно тело жило, питалось, мерзло само по себе, а дух осознавал себя отдельно от всего этого. У него никак не получалось внутренне «вернуться» в этот холодный, недружелюбный мир. Может быть, потому, что рядом не было Мишаньки и Оленьки, а может, потому, что жизнь в камышах и зарослях тальника никак не ассоциировалась у него с собственно жизнью. В конце концов, он ведь не гусь и не кабан.

Прошел день. Затем прошла проведенная под холодной брезентовой плащ-палаткой ночь. Затем еще день. И еще ночь. И еще день… Доставшийся в наследство от экипажа сухой паек быстро подошел к концу, и два последних дня они только тем и занимались, что бродили по пояс в холодной весенней воде, пытаясь раздобыть что-нибудь съестное.