Елена Крюкова - Железный тюльпан

Беловолк устроил ей первый концерт в гостиной графа Шувалова. Он сильно волновался, утром даже пил сердечные капли. «Попробуй только осрамиться, мегера. Я тебя изобью — живого места не оставлю. Ты мою руку знаешь». Алла пожимала плечами, бросала ему: «Всех не расстреляете, всех не перевешаете». И она тоже боялась. Они передавали свой страх друг другу.

Изабелла Васильевна заставила ее надеть наряд, который больше всего нравился Любе — она часто выступала в нем: черное, сильно открытое платье — все плечи наружу, слишком нахальное декольте, — голые руки, талия утянута в рюмочку, бедра обтянуты, длинная юбка, длинный разрез по бедру. Мне трудно двигаться в нем, дергалась Алла, мне бы что-нибудь посвободнее! «Вытерпишь», - жестко кинула Изабелла и сильнее затянула ремни корсета на спине, так, что из легких Аллы вышел весь воздух и она закашлялась. Она сильно похудела, от нее осталась ровно половина, туфли ей выдали на низком каблуке — Люба всегда пела на платформах, — она, видимо, была чуть повыше Любы; зеркало отразило очаровательную парижскую кокотку двадцатых годов — с улицы Сент-Оноре, с площади Этуаль, — а может, нью-йоркскую богатую потаскуху из ночного клуба «Коттон». «Гениально, — процедила Изабелла, — если ты еще и споешь сегодня, в обморок не грохнешься, мы с Юрой купим тебе „вольво“. Машину умеешь водить? Или и этому тебя учить тоже?» Машину Алла водить умела. Ее научил Сим-Сим. Иногда он ей давал свой маленький «фордик» — ехать на ночь к клиенту.

Когда она ощутила под ногами доски сцены и поняла, что ей надо выходить туда, в яркий свет и дикий страх, перед глазами у нее потемнело и завертелись бешеные круги. Беловолк прошипел: «Вперед, стерва!» «Интересно, он Любе тоже „стерва“ говорил или он только меня так припечатывает», - подумала Алла, выбегая под огни рампы, а оркестр уже наяривал вовсю, и уже через миг, другой она должна схватить микрофон и спеть в него это, заезженное: «Ах, шарабан мой, американка…» Она цапнула микрофон. Запуталась в длинном шнуре. Крикнула заливисто: «А вы богаты, — куда же прусь я?!..» И прошептала: «И за брильянты не продаюсь я…» Оркестр грохнул, как гром. Зал уже, возвевая руки, раскачиваясь, пел вместе с ней: «Ах, шарабан мой, американка, а я девчонка да шарлатанка!» Всех прельщало, что она вернулась из Америки. Всем это льстило: вот ведь, в исковерканную Россию, в такую, где одни богатые и одни нищие, в страну брильянтов и голодных слез, а вот вернулась в шарабане Любка Башкирцева, вернулась!

Зал запел вместе с ней, и ей стало легче. Хорошо, что Беловолк выбрал шлягер для ее дебюта. Шлягер знают все и орут все. Вроде бы не так слышно себя.

После первого отделения, когда Алла, вся улитая потом, мокрая как мышь, ввалилась со сцены за кулисы, к ней, расталкивая оркестрантов, не подозревавших ничего и не заметивших ничего особенного, кроме того, что Люба что-то вроде устала очень, нервничает, шея вся покрыта красными пятнами, переутомилась, шутка ли, концерты подряд в Нью-Йорке, Париже, Питере, теперь вот здесь, в Москве, хорошо хоть, небольшой зал, избранная публика, вход только по элитным билетам за триста долларов, — пробрался высокий смуглый мужчина, и она вздрогнула. Вздрогнула всем телом. Уставилась на него. Он подошел близко. Совсем близко. Она слышала его дыхание. Он наклонился и поцеловал ей руку. Когда он поднял от ее руки лицо и внимательно посмотрел на нее, она поняла, кто это был.

Брат погибшего Лисовского. Копия Евгения. Может быть, близнец.

Он выдернула руку, отерла пот со лба. «Извините, мне… мне надо отдохнуть перед вторым отделением». Вот сейчас он скажет: да что ты, Люба, меня на «вы», мы же были на «ты», со страхом подумала она.

После концерта — все сошло хорошо, если не считать пота, катившегося градом по лбу и вискам Аллы и заливавшем ей брови, ресницы и глаза и мешавшего петь, — в особняке Шувалова был дан банкет в честь великой Любы Башкирцевой. Беловолк стоял рядом с Аллой, его нога касалась ее бедра под блестящим черным платьем. «Если я что-нибудь скажу не так, он наступит мне на ногу». Алла высоко вздернула голову. Засмеялась, показав ровные белые зубы. Сим-Сим говорил всегда, что у нее вполне проститутский рот и проститутские зубы. А Миша Вольпи говорит: рот вокальный, пасть что надо. Пусть они все подходят, спрашивают что угодно! Она укусит их красивыми белыми зубами за пухлые плечи, за толстые ляжки.

Кто-то рядом с ней, звеня бокалом о ее бокал, спросил ее про Америку — что, она не разобрала в густом общем гуле. «Ах, на Манхэттене?.. Да, у нас на Манхэттене изумительно! Просто прелесть! Я скучаю!» — выпалила она в незнакомое лицо. Лицо перед ней словно стерли тряпкой. Из блеска, мрака, хрусталя люстр, звона бокалов с красным вином выплыло другое лицо. То, смуглое, шевелюра в мелких темных колечках, как у мулата. Мужчина держал в руках бутылку шампанского, обернув ее в полотенце. «Как халдей в „Парадизе“», - отчего-то подумала она. Он наклонил горлышко бутылки, налил ей в бокал шампанского; поставил бутылку на стол, поднял бокал вровень с глазами. «Так как? Квартирка на Лексингтон-стрит больше не устраивает вас? Переехали в Челси?..» Алла закусила губу. «Там спокойнее, тихое место». Кудрявый красавец расхохотался. «Челси — тихое место в Нью-Йорке!» Наклонился к ней ближе. Внятно сказал ей на ухо, обдавая горячим дыханием: