Александр Звягинцев - Естественный отбор

— Куда же ты? Война в Югославии закончилась, — спросил Степаныч и, вынув из кармана историческую пачку «Памира», пожевал краешек сигареты.

— Война закончилась, говоришь?

— Так куда конкретно? — не отставал Степаныч.

— Кто куда, а я к неграм в Африку, — сказал Засечный.

— Чего ты там оставил?

— Не чо, а кого. Восемь душ, и все черные.

— А на кой они тебе?

— Э, не скажи. Кожа черная, зато кровь родная — душа русская. Школу русскую открою.

— Из тебя такой прохвессор, — сказал Степаныч, — как из меня пономарь.

— Сам не выучился наукам, зато жизни научу.

— А где русских детей там возьмешь на целую школу?

— Моя Зинка постарается еще… — рассмеялся Засечный.

— А где те, что с тобой прошлый раз приплыли?

— Алексеева, что позеленел на твоей галоше от качки, уже схоронили под Калугой.

— Доходной был, сам видал.

— Да нет же — из-за нас какие-то гады шлепнули.

— А тот бородатый, чернявый такой?

— В калмыцких степях сховался.

— Где ж в степях сховаешься?

— Э, ты не говори. С одной стороны калмыки, с другой казахи, посредине Каспий. По ту и другую сторону Каспия живут казаки. Это значит, всегда укроют. Место не столь людное, как на Дону, теперь там настоящее Гуляй-Поле. Опять же Оренбург казацкий под боком, а за ним вся Сибирь тебе открывается.

— Пошли, значит, снова казаки гультевать по земле Русской… — вздохнул капитан и заглянул в иллюминатор…

Свинцовые волны нагоняли воду в дунайское гирло, заливая топкие камышовые плавни. Черный танкер шел по чистой от ледяной шуги воде не спеша и старательно, почти без сигнальных огней и прочей корабельной иллюминации, сторонясь нахальных каботажных судов западноевропейской приписки.

На обгонявших его ярко освещенных рождественскими гирляндами современных теплоходах играла разухабистая музыка, подвыпившие пассажиры орали здравицы, словно празднуя над кем-то победу, и, смеясь, показывали пальцами на черную развалину, черпающую бортами накатную волну.

Пахарь-танкер тяжело выгребал против течения под украинским жовто-блакитным флагом. На корме с трудом, но еще можно было прочитать проступающее сквозь черную облупившуюся краску его прежнее название: «С К И Ф».

Что такое истинная литература?

В среде интеллигентов-писателей бытует мнение, что это скучно и что эта литература именно такой и должна быть: мол, творчески пишут не для того, чтобы людей развлекать. На это есть боевики и детективы. Однако кто посмеет утверждать, что скучно читать Данте или смотреть пьесы Шекспира?

Я думаю, что истинная литература, наоборот, интересна. Интересна, во-первых, языком. В романе Александра Звягинцева язык сочный — иногда грубый, иногда изысканный. У него не только пьяные бандиты говорят, как им присуще, но и коровы и березы у него оживают, потому что он находит для них свои, своеобразные слова.

Во-вторых, истинная литература интересна туго завязанной интригой с загадками, с неожиданностями, с хитроумным переплетением причин и следствий. Хочется знать не только что будет дальше, но и что было раньше. Александр Звягинцев способен так построить сюжет, что невозможно догадаться, кто из действующих лиц истинный герой, а кто отъявленный мерзавец. Это безусловно порождает интерес к чтению его произведений.

Любопытно, что читательский интерес иногда возникает к описанию чего-то очень хорошо знакомого, скажем, как у Чехова, а иногда совсем вымышленному или карикатурному, как у Гоголя. У Александра Звягинцева присутствует и то, и другое. Его герой возвращается домой после долгой разлуки с Родиной, и его ждет множество сюрпризов. Россия открывается ему с совершенно незнакомой стороны. То же самое происходит с читателем, который читал и Чехова и Гоголя, а вот с изнанкой жизни, где действуют «герои нынешнего времени», умеющие убивать и чувствующие себя в «зоне» комфортнее, чем на свободе, совершенно незнаком.

У меня интерес к истинной литературе зависит от ее диапазона: от басов до сопрано. Если в ней речь идет о мещанском счастье, мне это быстро наскучивает. А вот если как в романе Александра Звягинцева, где герой за плечами носит черта и безудержно стремится к Богу, тут я начинаю дышать свободнее. Ты мне давай сразу ад и рай, а не какое-то там чистилище. И на этом поприще автор достоин похвалы: вертикальное измерение проходит через все его творчество — от добра к злу, от неверия к вере.