Андрей Ильин - Обет молчания [= Маска резидента]

— А говорил некуда, — довольно сообщил дед и дослал в патронник новый патрон.

— Я все понял, дед. Все понял! — закричал я, пригибаясь под следующим выстрелом.

Трудно иметь дело с любителем. Ведь снесет башку ненароком!

— Вот теперь ладно, — заключил старик. Перейдя через ручей, обогнул березку и еще раз на всякий случай нажал мне на плечи сверху. Кисти моих рук он связал шнурком, выдернутым из ботинка убитого. — Я таким макаром япошек еще на Хасане на столбы рассаживал. Они и научили, — хвастался дед. — Ты пока посиди. А потом мы побалакаем.

Дед сходил за хворостом, развел костерок, вскипятил на нем воду в пол-литровой засаженной кружке и, заварив, стал гонять чаи, поглядывая на меня да подсушивая промоченные в ручье портянки.

— Ты чей будешь-то?

Подумал я соврать, рассказать очередную байку-легенду, да плюнул: с двойным дном дедок, не понравится ему выдуманная наспех история — останусь здесь до окончания века, пока меня либо подручные Резидента не обнаружат, либо муравьи заживо не съедят. Лучше ближе к правде.

Рассказал я деду всю свою историю, кроме, конечно, конторских тайн. А что поделать, если этот занюханный таежный охотник покрепче других спецов оказался. Такой все по глазам читает… через мушку прицела.

С дедом мы поладили. Похоронив убитых — «не по-божески так-то зверью на растерзание оставлять», — мы ушли на его заимку. Трофейное оружие нес я, снаряжение и магазины — дед.

«Доверять доверяй, но приглядывать не забывай», — так определил дед свое отношение к окружающему миру. Жил он, судя по внешнему облику заимки и царящему там порядку, основательно. Каждая вещь была под рукой, каждая знала свое место.

Его таежная эпопея началась еще в пятидесятом. Отвоевав на малой дальневосточной и потом еще два полных года на большой войне, он, не боящийся ни бога, ни черта, по недоумству перенес фронтовые привычки в гражданскую жизнь. Он думал, страшнее массированного минометного обстрела страхов быть не может. Мирная эйфория быстро подвела его под казенный монастырь. Вначале на него раза два-три капнуло начальство, а потом он в бога, в матушку и в министра внутренних дел вложил молоденького — сопли на пуговицах блестят — лейтенантика-особиста. На многочисленные ордена и медали не посмотрели — кого тогда можно было удивить этим железом, — и молодому капитану впаяли срок. В зоне капитану не понравилось. В первые же недели своего лагерного летосчисления капитан повел с местными буграми долгий схоластический спор на тему высокой моды. Он утверждал, что добротная, генеральского сукна шинелька в чем-то элегантнее рваной засаленной телогрейки. Урки настаивали на обратном. Местные оппоненты выставили в качестве дополнительного аргумента два сломанных капитанских ребра. Он — россыпь их передних зубов.

Бугры приговорили неуемного капитана к досрочному избавлению от лагерных мук.

Так на одном маленьком капитане сошлось два, один другого строже, приговора. Ему оставалось только бежать. На очередном молевом сплаве бревен он очень удачно упал в воду и «утонул» на глазах многочисленных заключенных и охраны, раздавленный тяжелыми сосновыми стволами. Отдышав под бревнами через специально заготовленную трубочку почти час, утопленник всплыл. Его, конечно, искали. Но искали вниз по течению, а он ушел вверх. Он учел ошибку своих предшественников, стремившихся к югу, туда, где теплее, где стучит колесами железная дорога и где всех и ловили.

Капитан пошел на север. Там он случайно встретил живущего отшельником охотника-промысловика. Тот не только не передал его в руки ближайшему милицейскому патрулю, что само по себе удивительно, но и принял как равного. Совместными усилиями под избушкой они вырыли схрон, куда беглец прятался, если к охотнику наведывались власти. Раза два захаживали разыскивающие беглецов-зеков гэпэушники, но найти они ничего не могли, потому что их натасканные на человечину собаки отказывались подходить к избе, пропахшей медвежьим духом. На этот случай охотник держал ручного медведя. Так они жили, совместными усилиями добывая прокорм, шесть лет. Охотник оказался тоже не охотником, а беглым, но лет на десять раньше, заключенным, в прошлом жандармским унтером. Откуда он раздобыл документы, бывший жандарм не распространялся. Когда он умер, документы по наследству достались беглому капитану, который собрал пожитки и отъехал еще на тысячу верст дальше. Тогда-то он и «подрос» чуть не на двадцать лет. Но сильно это в глаза не бросалось. Таежная жизнь не молодила, отпущенная по грудь борода и усы способны состарить и подростка.