Александр Бушков - Последняя Пасха

Он волновался, сразу было видно. Чертовски. Поминутно нервно сглатывал несуществующий комок, облизывал пересохшие губы, подрагивал всем телом. Но рука с пистолетом не особенно и дрожала, а взгляд… Взгляд, пожалуй что, был отнюдь не мышиным, гораздо более зверским…

– Так вот это кто… – повторил Смолин с неожиданной брезгливостью.

– Сделал я тебя все же, а? – криво ухмыльнулся музейный деятель. – Бог ты мой… – его взгляд так и лип к стоявшему на полу ящичку, к «Бедуину». – Столичная штучка, ага… Тебе бы сообразить, что мы тут не глупее, мы просто живем в глуши, вот и все… Приперся на готовенькое, скот… Положи его в ящичек, аккуратнее… Кому говорю!

Смолин наклонился, аккуратнейшим образом уложил «Бедуина», но крышку ящичка закрывать не стал. Покосился вправо – там, всего-то в шаге, лежал на расстеленной бумаге браунинг Коча… нет, не успеть, ни за что не успеть, там наверняка нет патрона в стволе, да и смазан густо, в том числе наверняка и внутри… Будь даже пистолет готов к бою, Евтеев все равно опередит, он не спецназовец и не призовой стрелок, но в этой ситуации не нужно много ума и справности, чтобы быстро нажать на спуск.

– Пушечку ногой отбрось, – распорядился Евтеев, кривя рот, все так же дергаясь от переполнявших его эмоций. – Вот так. Встань попрямее, руки подними…

– Поднял, – сказал Смолин. – А дальше-то что?

– А дальше я уйду. А ты останешься, – Евтеев пошевелил ногой лежавший на полу моток веревки, явно принесенной им с собой. – Полежишь связанный, не помрешь, сейчас лето… Найдут тебя твои сообщнички рано или поздно.

Что-то в его тоне и взгляде Смолину не нравилось до чрезвычайности. Те трупы, что уже имеются, конечно, на совести не этого мозгляка, а кого-то другого (на сей счет есть твердые предположения), но в подобной ситуации и такой вот музейный крысеныш может решиться, пальнуть в затылок связанному человеку. Как-никак семь доподлинных яиц Фаберже. Свидетелей нет. Выстрел из «Коровина» прозвучит совсем негромко. Никто здесь Евтеева не видел, он может уйти спокойно, тщательно обтереть пушку от своих отпечатков (детективы наверняка читал и смотрел), выбросить ее за углом… И кто потом что докажет? А если каким-то чудом и докажут, Смолина это не будет волновать, его уже ничего не будет волновать…

– Рискуешь ведь, тварь… – процедил он, чтобы кое-что прозондировать.

– Интересно, чем? – усмехнулся Евтеев. – Голубь ты мой залетный, я трое суток от окна не отходил. В соседнем доме. Я там давненько квартиру снял, хозяин переезжает, ему наплевать, пьет сейчас где-нибудь… Трое суток я там торчал, ты понял? Снаружи – никого, ты своих мордоворотов отправил спать, ага? Надоело вам пасти, ждать, верно? Так что я тебя перетерпел… Оправдалось…

– Не спорю, – сказал Смолин. – Значит, в рукописи были все же наводки…

– То-то и оно. Особенно, если ее читать вкупе с теми материалами, что у старика имелись…

– Вы его грохнули, – сказал Смолин, – старичка. Много ли ему надо – разок булыжником… И Витька. И Лухманова…

Евтеев насмешливо поднял бровь:

– А что, это доказать кто-нибудь может?

Он меня грохнет, подумал Смолин отстранение, словно речь шла о ком-то постороннем или герое романа. Он не может меня не пристукнуть – если мочканет, оборвет все концы. Никто никогда не сможет его уличить. Все улики – косвенные. Да и кто вообще озаботится искать его, что-то доказывать? Кто узнает? Никто ведь не предполагает, что это именно он. В общем, или я одержу победу, или мне не жить…

– Только не говори, Колюнчик, что это ты хотя бы одного из трех завалил, – сказал Смолин. – Совершенно не в твоем стиле, не вяжется с твоей персоною… Братишка, а? Уж он-то может, особенно ради такого куша… А?

– Ну, предположим.

– Что ж ты тут один? – спросил Смолин с нешуточным любопытством. – Не тот человек твой братишка, чтобы тебе позволить пойти за такой добычей, а самому отсиживаться где-то неподалеку – да и за углом, за вон той балкой таиться не станет… Любой на его месте самолично бы поперся…

И тут на Смолина обрушилось озарение. Ясное, пронзительное, четкое, неприглядное, ошеломляющее… Возможна куча других эпитетов. Он даже рот разинул от изумления… и, положа руку на сердце, от восхищения. Увы, особенно изящной подлостью тоже можно восхищаться, господа…

– Колюнчик… – протянул он ошарашен-но, – ты его кинул, ага? Ты сам просто не умеешь делать грязную работу, где уж тебе, крыске музейной… Ты его использовал на мокрухе, а потом кинул. Правда ведь? Ручаться можно, он сейчас торчит где-то далеко отсюда, потому что ты ему впарил что-то такое… Ну, допустим, что за каким-то домом нужно следить неотступно… Что-то вроде того, а? Ну, Колюнчик? Чего уж теперь жаться, колись…