Сергей Самаров - Первый к бою готов!

Впрочем, виноват... Наверное, виноват был изначально... Рисковать солдатами я не мог... И отдать приказ на убийство – тоже не мог...»

Я почувствовал, когда уснула Анжелина. Не засыпала она долго, да это и неудивительно, поскольку ей в этот день досталось переживаний столько, сколько за всю предыдущую жизнь, наверное, не доставалось. Даже жалко ее стало, и у меня в голове от жалости начали мысли бродить, что после этого, самого крупного, дела брошу все, и с подполковником Петровым больше никогда в жизни не увижусь, и с Волком на время расстанусь, и уеду куда-нибудь... Может быть, даже к себе в деревню... Мне на всю жизнь денег хватит... И не буду думать о том, как заработать... Отца с матерью, может, хоть чуть-чуть своим присутствием от пьянства спасу... Всю деревню спасать надо... Все деревни спасать надо...

Понимал, конечно, что глупость надумываю, но такие мысли плаксивые появились. Но я быстро и жестко себя остановил. Управлять собой я давно научился. Чтобы не настраиваться против привычного своего поведения и образа жизни, когда мысли посторонние только появляться начинают, я их резко обрываю и думаю о чем-то конкретном.

И только после этого я понял, что, сам того не желая, я умышленно же эти мысли и вызвал. Подспудно... Чтобы о другом не думать... Чтобы не думать о капитане Петрове... Как хорошо быть Волком, которого теперь даже «свинья-копилка», как он жену зовет, не достает... Может быть, даже капитаном Петровым быть хорошо, которого уже и собственные больные мысли не достают... Я, как мне казалось, давно уже научился от этих больных мыслей избавляться. А теперь Петров ушел... Улетел то есть... С четырнадцатого этажа без парашюта... Не стало его, короче, а мысли его ко мне пришли...

Не его, конечно, мысли, потому что у него свои собственные в голове вертелись и голову до беспамятства, до безумия крутили, а мои мысли, родные, кровные, кровью пропитанные и выстраданные... Но они обострились со смертью Леонида Михайловича, и я, сам того не сознавая, чтобы не болеть головой, стремился от них избавиться. И начал что-то отвлеченное соображать, ненужную, невозможную в данной ситуации жалость из себя выдавливать.

Не то, как оказалось, соображать начал... И от этого тоже избавился...

А мысли о Петрове и, отчасти, его мысли так во мне и остались... Наверное, и мысли Толика Волка сюда же влезли... Ведь говорят же, если люди близки, у них часто мысли в одном направлении работают и они даже через расстояния друг с другом параллельно действуют. У нас с Толяном близость на смерти скреплена и спаяна. Многолетняя уже близость, с того момента, когда мы почти одновременно лопатами взмахнули и в собственные и собственноручно вырытые могилы закопали своих могильщиков... Я иногда думаю, что Волк мне ближе родителей, от которых я стараюсь отдалиться, хотя, конечно, полностью от них уйти не желаю. Двенадцать лет прошло... Мать давно обо всем забыла, а мы помним... Я помню...

...«Зачем вы пришли сюда? Это наша земля...» – нам повторяли беспрестанно.

А потом чечены устроили нам концерт, иначе это не назовешь... Они пригласили иностранных корреспондентов. Нас тогда уже перевезли в Шали. Утром, забыв покормить, выстроили во дворе СИЗО и заставили три часа ждать. Снег мешался с дождем, падал на плечи и лица, прилипал к одежде, быстро промокшей, но даже чуть-чуть пошевелиться, чтобы согреться, охранники не давали. Потом появился сам Абу Мовсаев [5]. Он был здесь главный, он вел последние допросы и знал, кажется, про нас все. Откуда-то знал даже то, о чем мы не говорили... С корреспондентами Мовсаев разговаривал по-чеченски. Они чеченский язык знали... Изучали, наверное, специально, перед тем как сюда поехать. Но нам осталось непонятным, что он им рассказывал. И только потом Мовсаев дал разрешение начать снимать и брать интервью. Удивительно было, откуда набралось столько иностранцев. Но еще удивительнее было другое: все эти люди, обладатели разных, так не похожих друг на друга акцентов, как сговорившись, спрашивали то же самое, что спрашивали и сами чеченцы: «Зачем вы пришли сюда?»... Это угнетало еще сильнее... Казалось, весь мир на нас озлобился, весь мир, представленный этими журналистами, объединился против нас... А что он объединился, сомнений не было, потому что ни один из корреспондентов не был настроен по отношению к нам не то чтобы дружелюбно, но даже просто с жалостью к нашему положению... И совсем оказалось неприятным быть звездами телеэкрана, у которых все стремятся взять интервью... Мне еще проще было, чем другим... Я двух телекорреспондентов так взглядом напугал, что у них камера сломалась... Но потом какая-то наглая, ничего не боящаяся деваха в рваных на бедрах и на тощей заднице джинсах очень меня достала, и я пообещал: