Сергей Самаров - Враг мой – друг мой

Макаров оказался у дверей умывальника, когда полковник выходил оттуда.

– Я, товарищ полковник, как раз поторопить хотел. Ужин в столовой ждет... А то мы сегодня...

– Пленников покормили?

– Старший лейтенант Рубашкин взял это на себя. Ему, кажется, нравится быть официантом у боевиков. Начальника караула предупредили, чтобы никого, кроме наших, к пленникам не пускал... Согласился без уговоров...

– У тебя, Сергей Вячеславович, косынка лишняя найдется? Голову прикрыть... Фуражка рану натирать будет...

– У меня своих три штуки... Выделю...

Пока полковник убирал в сумку пакет с туалетными принадлежностями, Макаров заглянул в свою комнату и принес чистую выстиранную косынку, хотя и не новую, уже основательно выгоревшую на солнце. По краю была пришита полоска с тканью, впитывающей пот. И Раскатов с удовольствием прикрыл косынкой голову. Теперь, когда даже пластыря не видно, вид стал вообще нормальный.

– Пойдем на ужин... Я готов...

– Здесь у нас своя столовая... – показал Макаров на дверь в соседнюю комнату. – Мы все принесли...

– Только пить не буду... – даже не переступив порог, категорично отказался Раскатов. – С сотрясением мозга это чревато...

– У вас сотрясение? – поинтересовался старший лейтенант Тихонов.

– Легкое... Вправо смотреть больно...

– У меня полгода назад двустороннее было... – пожаловался старший лейтенант. – Три месяца голова болела, не переставая... Когда перестала, я даже чувствовал себя непривычно... Как-то неуютно было, честное слово... А водочка-то, наоборот, товарищ полковник, помогала, помнится... Она же как обезболивающее, если немного... А много у нас и нет...

– С болью тоже можно свыкнуться... – заметил старший лейтенант Рубашкин. – С физической... Это с душевной сложнее свыкнуться бывает... Иногда что-то вспомнишь и долго потом места не находишь...

Полковник Раскатов ничего не сказал, но подумал, что если он не поможет Умару, то долго еще, может быть, до конца дней своих будет вспоминать это с болью и не будет находить себе места. Но как и чем он может помочь...

– Ладно, если немножко, то можно... – согласился Раскатов, усаживаясь к столу, сооруженному из какой-то древесно-стружечной плиты, положенной на табуретку. Интерьер, однако, никого здесь не смущал – полевые условия...

– Чуть-чуть... Пятьдесят граммов... – остановил Раскатов движение Тихонова. – Я в этом отношении слаб всегда был. Много в меня не лезет. Это вот у Сергея Вячеславовича батюшка был, тот мог стакан с горкой одним глотком выпивать... Может, и сейчас еще может... Мы как-то в Афгане из окружения вырвались, так капитан Макаров тогда бутылку водки прямо из горла в рот себе вылил и не поморщился... Знаешь, Сергей Вячеславович, о такой отцовской особенности? Не наследственная черта?

Полковник глянул на майора и по глазам понял, что тот недоволен вопросом. Но все-таки ответил:

– Я отца помню только до двухлетнего возраста... Своего, естественно, двухлетнего возраста... Потом мы не встречались... Алименты, правда, приходили регулярно, мама так говорила... Но даже писем не было... Я для него не существовал... Меня отчим воспитывал...

– Извини, я не в тему... – сказал Раскатов. – А если в тему уйти, в ту, которая в голове гвоздем сидит, то подскажите, как мне Умара можно вытащить...

Спецназовцы переглянулись...

– Сижу за решеткой в темнице сырой... – тихо и фальшиво пропел на русском языке Завгат.

Но без грусти пропел, рассчитывая, что сидеть ему придется недолго. Даже какие-то нотки радости и издевательства над ситуацией, над теми же спецназовцами, что заперли их сюда, в голосе явственно слышались.

– Ты что, лужу под себя наделал? – мрачно спросил Беслан, стараясь голосом и интонацией показать удивление.

Беслан даже в таком положении, даже в ожидании «светлого» ночного освобождения оставался мрачным. Он просто не умел выглядеть веселым и беззаботным, и иногда Умар думал, какие страшные мысли придут в голову невесте Беслана на свадьбе только при одном взгляде на «счастливое» лицо жениха, если, конечно, такая свадьба когда-нибудь состоится.

– Почему так? – не понял Завгат.

– Тогда откуда здесь сырость? Ты же поешь, что в темнице сырой... Не так здесь и темно, но для темноты можно просто глаза закрыть, и совсем не сыро... Только любимой свининой Мовлади воняет... Не научился он еще тщательно переваривать...

Умар в разговор не вступал, думая о своем – он никогда раньше не отбрасывал гипотетической возможности своего плена, и теперь мысли подтвердились жизненной ситуацией. Но раньше это были чисто философские размышления о том, что такое может когда-нибудь случиться, и тогда Умар размышлял о том, как стоит вести себя в плену. Опытный боевой офицер, он лучше других понимал всю непредсказуемость войны и часто слышимые разговоры, типа «Никогда не дамся», считал глупой бравадой. Не даться – это что, это значит – с собой покончить? Аллах дал человеку жизнь, и только он может ею распоряжаться. Не в силах человека принимать решения за Аллаха. Шахиды – в понимании отставного майора ВДВ по большому счету просто глупость от неумения жить тогда, когда жить трудно. Для такой трудной жизни мужество следует иметь большее, чем у шахида... А мужество не каждому, внешне его показывающему, дано от природы... И не в том мужество, чтобы умереть, а в том, чтобы выжить и жить... Жить ради чего-то большего... Да, был такой момент безысходности, когда Умар жить не хотел и не видел в жизни никакого смысла, но и тогда он только дрался с отчаянием, с яростью, но себя умышленно не подставлял, не было у него шахидского настроения. И это после гибели жены и дочерей наступило. Наступило, но потом это прошло... Потом опыт воина возобладал над чувствами, и то же самое умение заставлять себя жить в самые трудные времена Умар пытался воспитать в сыне. Он всегда старался воспитывать его на своем примере, потому что видел, как сын стремится этому примеру следовать. И в воспитании сына видел для себя смысл существования. Не в продолжении войны, которую он сам уже давно считал закончившейся, а именно в воспитании сына, в дальнейшем и более глубоком продолжении себя самого, которому уже, наверное, и не так много осталось...