Сергей Самаров - Огненный перевал

В принципе, я хорошо знаю, почему мне не нравится, когда меня пытаются убить. Для кого-то мое объяснение бредом сивой кобылы покажется, но я-то сам знаю, что прав, и на других мне плевать. Я знаю точно… Все потому, что я еще не начал каяться, как Давид, и замаливать свои грехи. Для этого слишком много времени надо, поскольку грехов на мне – не счесть, и Господь, как я думаю, милостивец и не допустит того, чтобы я умер не покаявшись. Вот и не люблю, когда против воли Господа кто-то поступает, то есть убить меня желает…

Есть, конечно, и другие причины, но другие – это мелочи, не стоящие внимания, типа того, что жить, как всем, хочется и прочее…

Вертолет наш, матерь его, разбился, можно сказать, удачно, если вообще можно назвать удачей то, что с нами произошло. Это тот же самый вопрос для оптимиста и, матерь его, пессимиста. Стакан с водкой налит только наполовину или сразу аж наполовину?.. Я оптимист конченый, для меня половина стакана – это сразу наполовину… И я исхожу всегда из соображения того, что могло бы произойти, если бы было хуже. Обычно это помогает с любой бедой справиться и относиться к произошедшему с большей долей веры в свою везучесть. Сколько помню, когда смотрел по телевизору, показывали, что осталось от упавшего вертолета. Мы же даже не упали. Нас заклинило между деревьев, и эти же деревья сыграли роль тормоза, когда мы таранили лесистый склон. Протарань мы эти сосны насквозь, вертолет столкнулся бы с землей и мог взорваться. Нас же сосновый тормоз остановил, за что великая ему моя благодарность. Но так, видимо, Господь распорядился, притормозил падение своей рукой и снова дал мне срок для покаяния.

Я еще в полете понял, когда в раскрытый люк выставили два пулемета, что где-то там, внизу, бандиты, матерь их, оказались и очень просят, чтобы по ним постреляли. И тогда же подумал, что если мы будем стрелять, то, естественно, стрелять будут и в нас… Но мысли не возникло, что могут вертолет подбить. Я всегда думал, что армейские вертолеты более крепкие.

А вот подбили…

Но любому человеку не отпускается испытаний больше, чем он сможет выдержать. Пришли испытания, терпи и выдерживай…

И я начал выдерживать, еще более входя в роль священника от сознания сложности ситуации. Кто, как не священник в подобном положении должен проявить дух? Не авторитетный кидала же, чье мнение мало кого здесь может заинтересовать… Кидалу здесь не поймут и понять не пожелают, это я знаю точно. Тем более что этот кидала уже предстал перед всеми в роли священника. Вывод сделают однозначный – обманувший раз, войдет во вкус… Не будут доверять. А я люблю, чтобы мне доверяли. У меня специальность такая, что без доверия – просто никуда. И если мне не доверяют, я себя неуверенно чувствую. А сейчас такой момент настал, что просто необходимо чувствовать себя очень уверенно. И мне, и всем остальным, потому что пропадать будем вместе, и не пропасть сумеем только тогда, когда друг в друга уверенность вселять будем. А кто лучше священника может вселить уверенность в других…

Хотя, говоря по правде, местный контингент скорее прислушивался бы к мнению старшего лейтенанта Воронцова, чем к мнению священника, если священник свое мнение выскажет. Тем паче мнение авторитетного кидалы мало кого заставит пальцем пошевелить. Но старший лейтенант повел себя тоже авторитетно, и я заметил, как он резковато, но справедливо отодвинул на задний план старшего по званию офицера – капитана-пограничника, который, матерь его, больше на жену ворчать умел, чем к военному делу был приспособлен. К делу, по моему мнению, больше был способен я, чем пограничник, судя по первой команде, которую он пытался отдать. То есть не я в собственном виде, а я под соусом из священнического сана. Это просто потому, что я знал, как себя вести, а капитан-пограничник сразу намеревался исправить приказы Воронцова и собственную ошибку совершить. И пяти минут не прошло, как все мы, кто слышал слова капитана, претендующего на право командовать, убедились в правоте старшего лейтенанта. Автоматные очереди раздались как раз оттуда, куда выставил Воронцов прикрытие. Торопливо выставил, но толково и, главное, вовремя. И сам в бинокль рассматривал результат своих действий.

Я в это время выполнял то, что должен был бы выполнять человек священнического сана, получивший в дополнение приказ старшего лейтенанта. То есть я подсчитывал не боевые, хотя, может быть, и чуть-чуть боевые, потери и осматривал раненых, пытаясь по мере сил оказать им необходимую помощь. Но солдаты, как могли и кто мог, оказывали помощь друг другу. Здесь у них выучка и взаимопомощь отработаны почти до совершенства, и никто им не подсказывал, никто не подгонял – делали то, что делать необходимо. Кто оказался боеспособным, сразу и без приказа со стороны к выходу направились, и их действиями уже старший лейтенант распоряжался. Из относительно здоровых на борту вертолета остались только я сам, старший лейтенант Воронцов, капитан-пограничник, лейтенант-пограничник и жена капитана-пограничника, но она, понятно, была небоеспособна по двум естественным причинам – по принадлежности к женскому полу и по издержкам, как я считаю, особенностей женского организма, то есть по способности быть время от времени беременной. Из двоих конвойных, что везли скованных наручниками трех, матерь их, контрабандистов, более-менее «ходячим больным» остался только один конвойный, которому разорвало пробившим суком сосны мышцы плеча, один из контрабандистов оказался раненым более серьезно, двое погибли.