Алексей Витаков - Домой не возвращайся!

– А если прижать водителя?

– На каком основании? Он пошлет нас к своей японской матери. Да еще пинка добавит.

Белоцерковский встал и направился к выходу, тяжело сутулясь.

– Марат Гаврилович.

– Да.

– Передайте низкий поклон Глебу Сергеевичу.

– Хорошо. И Натану Лазаревичу тоже передам. Ну, пока.

Глухой, метельной ночью в доме Шухрата Омарова раздался крик новорожденного младенца. Счастливый отец взял из рук повитухи маленький, шевелящийся ком, завернутый в портяночную ткань, и прижал к груди:

– Саид! Такое будет у тебя имя. В честь деда твоего. Слава Аллаху! У меня сын!

– Шура, – осторожно тронула за локоть Шухрата повитуха, – Агафья, кажись, дух испустила.

Омаров подошел к печи, на которой только, что родился Саид и, откинув полог, увидел жену. Внутренняя сторона красивых, полных, оголенных ног залита кровью. Льняная рубаха промокла от пота и прилипла к телу так, что проступали соски немалых молочных желез. В голубых, распахнутых глазах застыло отражение смерти. Он провел рукой по еще неостывшему телу – от колена до груди. И, опустив веки покойнице, выдохнул:

– Мир праху твоему, женщина. Спи спокойно. Я выращу нашего сына.

Год назад деревня Ененьга приютила у себя бывшего вербованного Шухрата Омарова. Неоднократно судимого, больного грудной жабой, исхудавшего на различных каторгах до жуткого состояния. В силу слабого здоровья и плохой физической кондиции, его назначили учетчиком и оценщиком леса. Русский Север хоть и суров на погодные условия, но с человеческой стороны открыт и гостеприимен. Нашлась в деревне скромная избенка, наследство от одинокого, отдавшего Богу душу, фронтовика. С виду неприметная, зато теплая и добротная. В придачу: пара хлевов, банька, колодец, летняя кухня и несколько погребов для хранения продуктов. Ко всем житейским радостям добавилась еще одна, пожалуй, самая главная – познакомился с Агафьей. Красивой, стремительной женщиной, бригадиром лесоповальщиков. Дожив до двадцати пяти лет, она так и не встретила свою половинку. Мужчина в ее понимании должен был быть похож на ее отца, Филиппа Васильевича Кондакова, который зимой, впрягаясь вместо лошади, возил сено на кованых санях или вскидывал на плечо такую лесину, что шестеро здоровенных мужиков не могли поднять до колен. Бывший фронтовой разведчик Кондаков все свое нереализованное тепло дарил соседской ребятне: то рыбачил с ними, то ходил по грибы, то учил метать охотничий нож в старый покарябанный столб. Вот такое сочетание доброты, силы, житейской мудрости и пыталась отыскать Агафья Филипповна. Но среди местных: крутых, работящих, деревенских ухарей, не нашлось подходящей для нее пары… «Кабы за кого не пойду…» – не раз говаривала отцу своевольная дочь. Матери давно уже не было – задавило штабелем во время лесосплава. Так и жили вдвоем: отец да дочь, старая дева. Зимой, за год до описываемых событий, в ночное, морозное окно Кондаковых постучали. Ничего вроде особенного, стук как стук, мало ли кому чего понадобилось, но в груди у Агафьи почему-то ёкнуло. Горло словно чья-то рука стиснула… Сиди, бать, я открою…

На пороге стоял сутулый, худой человек с провалившимся от лишений лицом, в протертой до дыр фуфайке и лысой кроличьей шапке. Она сразу узнала нового учетчика леса:

– Проходите, пожалуйста. Все никак не могу запомнить, как вас зовут. Мы, промеж себя, так просто Шурой величаем.

– Вот так и вэличайте. Заболэл я что-то. Нэт ли у вас чего-нибудь согревающего. Лихорадит всего.

– Конечно, найдется. – Агафья дотронулась до лба учетчика: – Да, вы горячий. Таким нельзя ходить по морозу. Раздевайтесь и марш на печь.

– Да вы, что смеетесь, дэвушка, за такое твой отец знаешь, что сдэлает. Руки, ноги мне повырвет и в лесу на вэтках гирляндами развэсит.

– Ежели б здоровым пришел, то тогда б и печень вороне скормил, – по доброму рыкнул из-за печи Филипп Васильевич. – Давай, залазь, лечить будем.

Ночью у Шухрата начался сильный жар. Он громко стонал и метался в полубреду.

– Сухой жар у него, а надо бы, чтоб потом прошибло. А в баню нельзя – не сдюжит. Сердце, вишь, у него не того, слабое шибко, – сказал Кондаков и вопросительно посмотрел на дочь.

Агафья скинула свитер, шерстяную юбку и осталась в одной ночной рубашке:

– Батя, отвернись, че пялишься-то.

Через три недели Агафья скребла полы, мыла и утепляла окна в шухратовой избе. Глядя на нее, Омаров отмечал, что никакая одежда не может скрыть крутизну и приятную полноту бедер, тонкую, но крепкую талию, колышащиеся полушария грудей. Счастливая радость захлестывала его, когда наступала ночь и близился час встречи двух тел. Казалось, что надорванное сердце обрело, наконец, долгожданный покой и маленький земной рай.