Андрей Воронин - Между жизнью и смертью

Самойленко на заднем сиденье, окруженный со всех сторон сумками со снаряжением и провиантом, уже начинал потихоньку задремывать, и громкая музыка, ревущая из четырех динамиков, понатыканных в разных углах салона, здорово ему мешала.

— Банда, да выключи ты эту балалайку! — закричал он, стараясь перекричать Расторгуева. — И сдалась же тебе эта «Любэ»! Тоже мне, группу нашел!

— Мне нравятся некоторые их песни.

— Ну сделай потише.

— Я тогда могу заснуть.

— А пошел ты!.. Мне что, с тобой тоже бодрствовать прикажешь?

— Ничего страшного, если и не поспишь, — вступился за Банду Сергей, одним глазом испуганно косясь на спидометр на щитке приборов. — Представляешь, если на такой скорости он вдруг уснет?

— А чего так нестись? — не унимался Коля. — Что там, в Одессе, горит что-нибудь?

— Да ты уже свою Динку не видел целую неделю! — возмутился такой наглостью Бобровский. — Это ли не повод поторопиться слегка?

— Не тебе о ней беспокоиться.

— Ох-ох, посмотрите на него!

— Да между прочим, это я вас на это дело позвал. Мог бы и не говорить вам ничего, сами бы разобрались вместе с Диной. А то теперь возись с вами, чекистами…

— Ну ты, «чека» не трожь, ясно? Тебе оно что-нибудь плохое сделало?

— Лично мне — нет, но как вспомнишь, что ваши коллеги вытворяли на протяжении стольких лет!

— Ваши коллеги! Скажите пожалуйста. А ваши коллеги, журналисты, что, в те времена лучше были? Честно писали обо всем, что творится, да? Или расписывали процессы над «врагами народа», поднимая вой с требованиями смерти шпионам?

— Так если бы не твои коллеги, такого бы никогда не писалось, понял?

— Э! Вы, оба! Тихо! — вдруг заорал Банда, стараясь перекричать их обоих. — А то высажу к чертовой матери! На дело они едут — грызутся, еще до места не добравшись.

Он наклонился к магнитоле и приглушил звук.

— Теперь нормально?

— Более-менее, — все еще недовольно проворчал Самойленко.

— Тогда вот что, — Банда был строг и категоричен. — Надоели вы мне оба хуже горькой редьки. Поэтому приказываю: никому ни слова. Хотите — спите, хотите — нет. Только без этих бабских разборок… Короче, мужики, в натуре, прошу — заткнитесь, а? Мне немного подумать да потосковать хочется. Ладно?

Голос его к концу тирады вдруг стал совсем другим — просящим и грустным… и ребята, переглянувшись и недоуменно пожав плечами, затихли.

Вскоре Самойленко действительно громко захрапел, а минут через пятнадцать сдался Бобровский и, откинув кресло и опустившись пониже, задремал.

Банда остался наедине с ночью, машиной, музыкой и своей нелегкой жизнью.

С трудом разлепив тяжелые веки. Банда выключил магнитофон и снова упал головой в подушку.

Это было что-то ужасное! Даже музыка, даже напряженный ритм композиций «Любэ» не мог привести его в чувство, не мог, казалось, никакими силами заставить подняться в это проклятое утро.

И все-таки он сел на кровати и тут же застонал, сжав виски руками.

Голова, казалось, раскалывалась на части, перед глазами все плыло, в горле огромный сухой язык стоял комом, не позволяя даже облизать запекшиеся губы, а внутри что-то противно тянуло и дергало, выворачивая желудок наизнанку, и мысль о необходимости что-нибудь съесть на завтрак вызывала ужас.

Банда с трудом встал и добрел до зеркала.

На него смотрело чужое опухшее лицо, поросшее светло-грязной щетиной, мутно поблескивали покрасневшими белками глаза.

«Хорош, ничего не скажешь!»

Банда попробовал рукой расправить свалявшиеся волосы. Перо, вылезшее из подушки и застрявшее в голове, вдруг торчком поднялось на макушке, придавая ему комичное сходство со спившимся индейцем.