Дмитрий Стародубцев - Сильвин из Сильфона

Потом была намыленная мочалка и десятки самых счастливых в жизни прикосновений…

Только когда Мармеладка выключила воду, Сильвин не сдержал любопытства и незаметно глянул в ее глаза. Он не успел толком чего-либо понять, но суть уловил, и этого оказалось более чем достаточно. Ее голова плавилась от адской боли, боли потери самого близкого существа на свете. Это был умерший ребенок, ее собственный ребенок, о смерти которого она узнала лишь спустя два месяца после несчастья. Она была абсолютно сломлена этой гноящейся болью, вдобавок усиленной чувством собственной вины и непосильными воспоминаниями о безрассудных скитаниях, полных всяких мужчин, которые постоянно овладевали ею, по согласию и без. Так что теперь она была безвольным пудингом, зомби, растением; что-то в трагическом забытьи делала, обслуживая ненавистный, почти никогда ей не принадлежавший организм, но не видела в этом никакого смысла. Сейчас ей было абсолютно все равно, что с ней станется; пожалуй, больше всего на свете она хотела просто умереть.

Сильвин расстроился бы окончательно и бесповоротно, если б не уцепился в последний момент за одно незначительное, но существенное для него обстоятельство. Сквозь всю эту вакханалию погибающего мозга, сквозь необъятные глубины безнадежно инфицированных файлов памяти пробивалась слабым, но напористым светом тонкая нить далекого сияния — теплая и добрая память о нем, о Сильвине. Только этот слабый огонек пока удерживал ее в фарватере здравого смысла и мог при удачном стечении обстоятельств вернуть к жизни.

Мармеладка. Милый, это твое полотенце?

Сильвин. Полотенце? Бери.

Мармеладка. Ты меня еще любишь?

Сильвин. В сто крат сильнее, чем прежде!

Мармеладка. В сто? Получается, что раньше ты меня почти не любил?

Сильвин. С тех пор, как я тебя впервые увидел, истина для меня заключается только в одном: есть только ты!

Мармеладка. Песня Ветра? Знаешь, а ведь я помню ее наизусть. Сколько раз я шептала эти строки, когда мне было особенно тяжело: Я прощаю Тебе Твои грехи, а сам безгрешен. Покорно и счастливо дарю Тебе свою Любовь…

Не в силах сдержаться, они неуклюже поцеловались. В то же мгновение между их губами болезненно щелкнул разряд статического электричества, и оба неприятно вздрогнули. Это уже случалось, поэтому перед поцелуем Мармеладка всегда брала Сильвина за руку — заземлялась. Но сейчас, после долгого перерыва, они обо всем забыли и поплатились.

Сильвин. Почему ты вернулась?

Мармеладка. Ты не рад меня видеть?

Сильвин. Что ты? Конечно, рад! Но вряд ли тебе следовало это делать. Ты добровольно вернулась в ад, из которого тебя никогда не отпустят. Ты станешь вечной рабыней Германа!

Мармеладка. Рабыней? Что ж, я была ею всю жизнь. Каждую минуту своей жизни я кому-то принадлежала. То отцу который растил меня только с одной целью: выгодно продать в Эмираты, в гарем. То покойному мужу который заплатил за меня огромный, с его точки зрения, калым, заставлял работать круглые сутки, а еще подкладывал тем, от кого зависел. То Герману… Я сначала не хотела возвращаться. Но когда вернулась в кишлак… Твой дар еще при тебе? Тогда ты уже, наверное, знаешь про моего ребенка. Там все напоминало о нем. А люди…. Откуда-то они прознали, чем я занималась. Они тыкали в меня пальцем, обзывали грязной шлюхой, плевали мне вслед. Несколько раз меня брали силой…

Сильвин вновь заглянул в скорбно заблестевшие глаза Мармеладки и сразу увидел мерзкую сцену: двое молодых мужчин азиатской внешности волокут Мармеладку в овраг и долго изгаляются над нею. Она не сопротивляется, даже помогает, чтобы избежать лишней боли и повреждений, думает лишь об одном: скорее бы все закончилось.

Лицо одного из джигитов Сильвину показалось знакомым. Боже праведный! Да, ведь это тот самый смуглый парень, который катал Мармеладку в ее далеком молочном детстве на смешном ослике, а потом, лет через семь, пылко тискал в яблоневом саду. Первая любовь, с которой ее когда-то разлучили отвратительные местные обычаи и тупые обстоятельства…

Мармеладка. Все это время я вспоминала о тебе. Жалела тебя и проклинала себя. Кто без меня тебя согреет, утешит, наградит маленькой радостью — возможно, единственной в твоей нелепой жизни. Ведь без меня ты умрешь, думала я, Герман — настоящий иуда, он расправится с тобой из-за того, что я не вернулась. А еще по ночам мне вдруг стало чудиться, что ты разговариваешь со мной. Странно, но это было так явственно, что я несколько раз вставала и включала свет, чтобы убедиться, что нахожусь в комнате одна. В общем, я решила вернуться…