Дмитрий Вернидуб - Полынь и порох

Так все само собой и устроилось. Иван Александрович поселился у дяди и, изображая из себя уполномоченного по закупке керосина, приехавшего из Харькова по поручению губернской управы, постепенно овладевал искусством перевоплощения. Вскоре ни один сослуживец не узнал бы в уличном торговце бывшего полковника Генерального штаба. Зато Смоляков мог наблюдать все пертурбации «красной Вандеи» изнутри. Вскоре связь с гаражом, во многом благодаря пожилому родственнику, была установлена.

«Улицы Новочеркасска опустели. Кое-где на перекрестках группировались подозрительного вида типы, нагло осматривавшие редких одиночных прохожих и пускавшие вслед им замечания уличного лексикона.

Наступал момент торжества черни. Временами раздавались редкие одиночные выстрелы, а где-то вдали грохотали пушки. То забытые герои-партизаны, не предупрежденные об оставлении Новочеркасска, с боем пробивали себе дорогу на юг. О них не вспомнили. В суматохе забыли снять и большинство городских караулов, каковые, ничего не подозревая, оставались на своих постах вплоть до прихода большевиков. Такая нераспорядительность Донского командования подорвала к нему доверие, и многие партизанские отряды, не пожелав влиться в Степной отряд, предводительствуемый Походным атаманом генералом Поповым, присоединились к Добровольческой армии. В числе ушедших с добровольцами находились и сподвижники зарубленного большевиком Подтелковым полковника Чернецова, поручик Курочкин, а также партизанские командиры Краснянский и Власов».

Из дневников очевидца

По раскисшей февральской степи идти было трудно. Ноги вязли в грязи, перемешанной с талым снегом.

Из города решили выходить в сторону хутора Мишкин. Гимназисты, студенты и солдаты довольно удачно, без помех, миновали район Азовского рынка и скотобоен. Несколько раз хоронились в темных углах за хатами и заборами, пропуская отряды красных дружинников, а однажды – даже невесть откуда взявшихся то ли чехов, то ли мадьяр из бывших пленных.

Не доходя хутора Мишкин на найденной лодке без весел, обламывая прикладами остатки истончившегося льда, пересекли Аксай и дальше, поеживаясь от гуляющего по ночной степи ветра, потопали сквозь открытое пространство в сторону Старочеркасской.

Двигались довольно медленно. Из-за грязи, а еще – из-за хромавшего студента Журавлева. Шли молча. Каждый думал о своем, пытаясь хоть на короткое время предугадать будущее. Иногда, оборачиваясь, Алексей грустно смотрел на редкие огоньки, рассыпанные по темному телу Бирючьего куга, несущего на своем горбу донскую столицу. Детище атамана Платова – патриархальный Новочеркасск, словно выброшенный на берег огромный кит, застыл в предчувствии кровавой тризны.

Лиходедовы редко покидали город. Сколько Алешка себя помнил, отец работал в архитектурной мастерской при городской управе, а мать без конца давала уроки игры на фортепиано. Детство вспоминалось как катание зимой с горок и игра в лапту и салочки в тенистых летних переулках, заросших вишней и акацией. Семья жила скромно, но материальных трудностей не испытывала. Алешку – единственного сына – иногда баловали, и тогда все друзья объедались пирожными на его карманные деньги.

А однажды отец повез их в Ялту! Ничего прекраснее и загадочнее моря Алексей в жизни не видел. Эти волны, эти корабли… Не такие, как пароходики, бегающие вверх-вниз по Дону, а огромные горделивые океанские скитальцы, «пахнущие» романтикой экзотических стран и пиратскими, зачитанными до дыр, романами.

Эх, Ялта! Солнце и прибой, горы и крупный, как абрикосы, виноград…

Еще каких-нибудь два-три года назад, несмотря на громыхающую где-то в Галиции войну, жизнь обыкновенного русского гимназиста представлялась Алешке скучной чередой обязательных правил и ничем не оправданных умственных затрат. Фамилии геройских генералов, таких как Алексеев, Брусилов или Корнилов, конечно же, трогали мальчишеское воображение, но оставались где-то там, далеко на западе, за Москвой, за Петербургом, вместе с жизнями станичных казаков, проходивших перед отправкой на фронт конными парадами у Атаманского дворца. И кто бы мог поверить, что вскоре война – страшная, беспощадная – ночным татем подкрадется к порогу, хлынет в родные предместья, улицы и переулки обжигающим душу кровавым потоком людской ненависти.

Лиходедов шел и смотрел, как сапоги Мельникова оставляют в грязной степной каше следы, заплывающие талой водицей. Серега курил в кулак по-окопному, и дым его папироски щекотал ноздри.