Давид Гроссман - Кто-то,с кем можно бежать

Так он внезапно закричал и начал потирать руки, как будто скатывал бумагу, и вдруг задрожал и, выдохнув: "Какое кино, я больше не могу", - задремал на мгновение, резко проснулся, вскочил на ноги и, стоя на матраце, полный сил, обратился к ним с речью: что такое люди, спросил он, люди – это пустое место, подержанный товар, они до смерти боятся оригинальности, гениальности. Ведь любое человеческое общество преследует только одну цель – оскопить людей, приручить их. Это касается и стран, и народов, и семей, особенно, семей! У него никогда не будет семьи, никогда! Зачем ему этот комок лицемерия, а потом ещё делать детей, ещё одно несчастное поколение? Люди же готовы сожрать своё потомство, только чтобы не портили им их вылизанный вид и не позорили их перед друзьями. Он еле дышал, глаза почти вылезли из орбит. Лицо его казалось покрытым слоем пепла. Тамар знала, что это уже не ломка, а его гнев и ужас, которые теперь, без наркотического заслона, начали высвобождаться и рвались из него потоком. Она хотела подойти и усадить его, и он толкнул её изо всех сил так, что она упала на спину, закричав от боли. Асаф вскочил, чтобы остановить Шая, но Шай больше не бил её, по крайней мере, не руками: он кричал, что она тоже, как они, пытается задушить его гениальность, выдрессировать и приручить его. Чем сильнее был его гнев, тем более жестокими и грубыми становились его слова. Асаф подумал, что он должен прекратить это издевательство, но, взглянув на Тамар, увидел, или почувствовал, что она запрещает ему вмешиваться, что это их с Шаем личное дело, и он подумал, что она истязает и даже наказывает себя с помощью слов Шая так, как она жалила себя в своём дневнике.

Неожиданно, без всякой видимой причины, Шай успокоился. Опустился и лёг на матрац, прижался к руке Тамар и целовал её, прося прощения за то, что ударил её, и за всё остальное. Он плакал от всего сердца, как она добра к нему, она для него, как мама, всегда была такой, хотя она и младше его на два года, он никогда не позволит ей от него уйти, она единственная в мире его понимает, разве не так было всегда? Разве не так было дома? Только для неё ему стоило жить; вдруг он сел и, как в бреду, поднялся и снова заорал на неё, что она, в сущности, хочет его убить, что она всегда ему завидовала, потому что он более талантлив, более артист, более совершенный и абсолютный, и она знает, что без наркоты он ноль, он станет таким же кастратом, как она, ведь совершенно же ясно, что она в конечном итоге смирится, продаст своё искусство задаром, пойдёт учиться на юриста или врача, выйдет замуж за какого-нибудь лоха, который будет работать в адвокатской конторе, как папа, или ещё хуже – с компьютерами. За кого-то вроде вот этого слабака.

Когда он, наконец, заснул, они вышли наружу и обессилено опустились рядом со стволом фисташкового дерева. Динка сидела перед ними и казалась такой же подавленной, как они. Тамар думала, что ещё одно мгновение, и она взорвётся. Что, если бы это продолжалось ещё секунду, она бы не выдержала и выплеснула бы на него всё, что в ней накопилось. На кончике языка у неё вертелось, что только из-за него она здесь, из-за него лишилась поездки в Италию и, возможно, хора вообще, а может, и всей своей карьеры. У неё всё переворачивалось внутри от ненависти к нему и к этим его идеям, давно ей известным, потому что каждый раз, когда он находился в одном из своих "периодов" или ссорился с родителями, он врывался к ней в комнату, не спрашивая, до него ли ей, и хочется ли ей вообще его слушать; он запирал дверь и начинал читать ей лекцию с какой-то холодной яростью и чужим огнём, иногда по часу говорил, размахивая руками и кипя, цитируя всяких не известных ей философов, говорил о "благородном эгоизме", о том, что в конечном итоге каждый поступает так, как требует его собственное себялюбие, и даже в отношениях между родителями и детьми это так, даже в любви, и не отставал, пока не заставлял её признать, что он прав, и что она боится всем сердцем принять его правоту, потому что тогда всё её маленькое обывательское мировоззрение рухнет. Иногда, особенно в последний год, у неё было чувство, что этим мыслям всё-таки удалось просочиться и отравить её.

Теперь она рассказывала Асафу то, что хранила в себе и даже Лее не рассказывала, чтоб не позорить Шая.

- Иногда я тоже думаю так, как он о человечестве и эгоизме, - сказал Асаф, удивив её, - печально думать, что он в чём-то прав.

- Да, печально, - горько сказала Тамар, - и достаточно трудно сказать, что он совсем, совсем не прав. Что можно ему ответить?