Давид Гроссман - Кто-то,с кем можно бежать

И она спела "Где-то в сердце распустился цветок". Теперь уже никто не смеялся. Ребята сидели, выпрямившись, и смотрели на неё. Песах задумчиво жевал свою зубочистку и тоже не сводил с неё глаз. "Друзья заботятся о нём, - пела она, - о лепестках со стебельком", - её боль текла и разливалась в каждом слове, потому что друзья недостаточно заботились о цветке, даже не подали ему руку. Только помахали с опасливой приветливостью и улетели в Италию. "Друзья и свет ему дают, - пела она, - и заслоняют жарким днём; вот и не вянет он..." – оплакивала она себя, свою утраченную жизнерадостность и была так погружена в себя, что не заметила, как вся комната постепенно стала принадлежать ей: с людей на мгновение слетела будничная пыль, сошла грубость улиц, на которых они стоят день за днём, глупые и невежественные замечания прохожих, равнодушие и непонимание и также унижение, которое было в механической обыденности: "Три песни и вперёд, поехали", или "Три факела и в машину". Что-то в её сосредоточенности и устремлённости внутрь себя напомнило им то, о чём они почти забыли здесь: что, несмотря на временные жалкие условия их теперешней жизни, они всё-таки артисты. Это знание возвращалось и струилось к ним сейчас от всей Тамариной сущности и давало какое-то новое и утешительное объяснение трудностям их жизни, гнездящемуся в каждом из них страху, что их жизнь может оказаться ужасной непоправимой ошибкой; она озарила новым светом и побег из дома, и одиночество, и их постоянное изгойство в любом месте, и максимализм их натуры, который привёл сюда каждого из них; неожиданно пение Тамар поставило всё на свои места.

Закончив петь, она открыла глаза и увидела, что Шай вернулся. Он смотрел на неё, прислонившись к дверному косяку. И он принёс свою гитару.

Что ей теперь делать. Сесть или продолжать петь и дать Шаю сыграть? Она чувствовала, как новое волнение поглощает парней и девушек вокруг неё. Шели прошептала кому-то, что Шай ни разу не играл на этих вечерах:

- Он себя на нас никогда не расходует.

А Песах сказал то, что она надеялась, но и боялась от него услышать:

- Может, споёте как-нибудь вместе?

Это была возможность, которую нельзя упустить. Но это также был момент, когда всё может выйти наружу. Она обратилась к Шаю, молясь о том, чтобы голос её не выдал:

- Что... что петь?

Вот, она говорила с ним на глазах у всех.

Он сел. Поднял над гитарой усталую голову:

- Что захочешь. Я поддержу.

Всё, что я запою, ты поддержишь? Всё, что я сделаю, ты поддержишь? У тебя хватит сил?

- "Imagine [44] Представьте себе. (англ.) " Джона Ленона знаешь? – сказала она и увидела в его глазах улыбку. Лёгкая зыбь в забытых серых озёрах.

Он провёл по струнам, настроил их. Склонил голову с лёгкой мечтательной улыбкой, блуждающей в углу его рта. Как будто он слышит звуки так, как никто кроме него не слышит.

Она на минутку забылась. Он бросил на неё короткий взгляд и начал играть. Тамар откашлялась. Извините. Она ещё не готова. Её захлестнуло чувство, что она здесь с ним, вместе, и она просто стояла и смотрела на него: он, со всем, что она о нём знала. Мальчик, который родился без кожи, с его обаянием, блеском и потрясающим чувством юмора, с его ощущением удушья в любом месте, в любых возможных рамках, иногда он сам был такой рамкой, из которой необходимо вырваться, неистово и безжалостно; с его плавящей мягкостью к ней и внезапной жестокой агрессивностью ко всем, и к ней тоже. И невыносимая заносчивость, которую он нарастил на себе за последние годы, как чешую защитного панциря; и его непрерывная натянутость, и постоянная дрожь душевных струн, которую она иногда ощущала, как исходящий от него зуммер.

Он поднял на неё удивлённые глаза. Где ты. Что с тобой происходит. Она всё ещё мечтала: мечтала под подозрительным взглядом Песаха. Шай на мгновение освободился от своей слабости и пришёл на помощь к ней, его младшей сестрёнке. Позвал её на секретной частоте, его глаза просигналили ласковое прозвище, которое принадлежало только ей и ему, и её сердце прыгнуло к нему сквозь комбинезон.

Он опять сыграл вступление, открыл ей дверь, позвал за собой. Она начала тихо, почти без голоса, тонкую ниточку звука, вплетая себя в его мелодию. Как будто её голос всего лишь ещё одна струна в его гитаре, в его пальцах. Ей нужно было остерегаться, чтобы не заметили, как изменяется её лицо. Но она не хотела остерегаться, а, в сущности, и не могла. Он играл, а она ему пела, и внутри у неё одна за другой таяли ледяные глыбы, раскалываясь и падая в замёрзшее море между ними, всё, что случилось с ней и с ним, мир, который обрушился на них обоих. То, что ещё может с ними случиться, если только они отважатся, если поверят, что это возможно.