Валерий Горшков - Принц воров

Через полчаса на столе Шелестова зазвонит телефон. Он будет гудеть долго и нудно. Навязчиво и нахально. И лишь после того, как количество таких гудков прозвучит не менее двух десятков раз, звонящий успокоится. Неизвестно, что подумал он по поводу отказа замначальника военной разведки СССР снимать трубку. Сам же Шелестов не мог выйти на связь по вполне банальной для разведчика причине — он руководил операцией и находился вне кабинета. Он находился вне дома на Невском. Он даже не был в северной столице.

Десять минут назад с аэродрома в Пулково в сторону Ленинграда, держа курс на Монетный двор, выехал грузовик с номером на бортах: Н-77-33.

Все шестеро знакомых Ярославу бандитов явились к указанному месту спустя ровно двое суток. Они были трезвы, как от них и требовалось, с оружием, и лишь глаза их выдавали восхищение тем, как можно прогулять пятьдесят тысяч рублей, не увеличив свое имущество даже на лишнюю рубашку.

Единственное, что тревожило Червонца, — это отсутствие незнакомых Ярославу Мямли и Херувима, на которых была возложена обязанность охранять в квартире его жену и ребенка.

— Их нет, — коротко констатировал Червонец, подойдя к Крюку. Могло сложиться впечатление, что тот этого не видит. — Что это могло бы означать?

— Много чего, — отозвался Крюк, посматривая по сторонам. — Во дворе, быть может, кого-нибудь обчистили, и сейчас перед домом легавых немерено. На площадке гулянка: светиться перед толпой эти двое не станут, не идиоты. В любом случае, Червонец, в квартиру можно будет вернуться после дела. Шесть человек плюс нас двое — восемь. Девятым будет болтаться паныч. И без Мямли с Херувимом толпа внушительная. Чем больше ватага, тем сильнее палево.

Это объяснение устроило вора, но ровно настолько, что он перестал об этом говорить. По глазам же его было видно, что тревога не оставляет его ни на минуту.

Последние инструкции были доведены до группы нападения уже по дороге в пригород Ленинграда. Настроение у бандитов было приподнятое. После расслаблений в кабачках и притонах Питера они ощущали недюжинный прилив сил. Время они, как понял Слава из их разговоров, провели весело. У одного из восторженных отпускников сияла под глазом бордовая гематома, чей оттенок свидетельствовал о том, что наработана она была не позже двух часов назад, кто-то хвалился убийством, кто-то количеством женщин, перепробованных за двое суток. Несмотря на то что каждый из них всего два дня назад владел неплохим капиталом в пятьдесят тысяч, никто не имел в этот вечер в кармане более сотни. Но что такое пятьдесят тысяч по сравнению с сокровищами Святого и грузом, который окажется в их руках уже через два часа?

Они ехали в цистерне АМО с надписью «Молоко», взятой напрокат Червонцем на молокозаводе за врученный директору внушительный куш. Червонец ехал и с удовольствием думал о том, что будет говорить этот жадный директор, торговавшийся до последнего, чекистам, которые приедут задавать ему вопросы.

За три километра до Пулково бандиты высыпали из бочки и распределились по заранее расписанным им местам. У машины остался водитель — Коля Хромой, бывший мастер спорта по легкой атлетике, серебряный призер чемпионата Европы 1939 года, арестованный НКВД за то, что сдал на финишной прямой чемпионский титул французу. Коля, собственно, не сдавал, просто француз бегал быстрее, но руководство и тренерский штаб посчитали, что имел место сговор, где малодушный легкоатлет проиграл во славу флага другого государства. Ничего более глупого придумать было нельзя, но Коля, тем не менее, оказался под Салехардом, где ему предстояло бытовать в лагере следующие пятнадцать лет. Согласиться с такой позицией руководства страны Коля не пожелал и уже через год, в мае сорокового, убежал. Убежал в полном смысле этого слова. По весеннему полю северного края, продемонстрировав конвою и всем, кто его посадил, что бегать он умеет, и умеет неплохо. В начале войны он примкнул к банде Святого и с тех пор с ней не расставался.

Вторым, кто оставался в кабине АМО, был Зимородок (он же Больной). Оба прозвища употреблялись в обращениях к нему в полном беспорядке, и он отзывался на оба. Свою первую кличку он получил за то, что, будучи рожденным в феврале, был оставлен заботливой мамой в сорокаградусный мороз на крыльце детского дома, где его приметили и забрали только спустя три часа. И, уже став взрослым, Зимородок славился в банде тем, что часть своей доли после каждой делюги он относил в детский дом, принявший и обогревший его. Второе же прозвище закрепилось за ним по той причине, что он, настолько трогательно заботившийся о сиротах, безо всякого сомнения и угрызений совести резал других детей, если речь шла об устранении свидетелей. Убивал он партработников, продавцов, сторожей, милиционеров, пленных немцев, коих пребывало в Питере в послевоенный год в немалом количестве — ему не было разницы, кого убивать, если речь шла о пятидесяти рублях, предположительно находившихся в собственности упомянутых лиц.