Виталий Гладкий: Киллер

Я вышиб плечом дверь и прошел в грязную крохотную кухню, где возилась старушенция.

— Режь, стерва старая, иначе зашибу… — едва сдерживая бешенство, показал я на свои связанные руки. — Ну!

Старуха что-то прошамкала и покорно перерезала кухонным ножом веревочные узлы.

Я выскочил на улицу с единой мыслью — догнать, опередить! Подняв руку, остановил голубые «Жигули».

— Тебе куда, парень? — спросил водитель.

— В город…

— Не по пути… — И водитель хотел закрыть дверцу — видно, что-то во мне ему не понравилось.

Тогда я рванул дверцу на себя и уселся на сиденье.

— Поехали, — сквозь зубы процедил я. — Прошу тебя… Нужно человека спасать… Я заплачу…

— Да пошел ты… — И водитель потянулся за монтировкой, которая лежала у него на подхвате.

Я достал свой наган, который отобрал у Додика.

— Выметайся. Быстро! — взвел я курок.

Перепуганный водитель не выскочил, а вывалился на шоссе. Я сел на его место и дал газ. Вскоре поселок остался позади.

Карасев. Все, что я смог собрать о нем, лежит у меня на столе: характеристика, справки, свидетельские показания. Есть и фотографии, правда, десятилетней давности: настороженный взгляд, упрямо сжатые губы, квадратный подбородок. Симпатичное лицо. Убиица — «профи»… Он? В тот вечер, когда был убит Лукашов, алиби у Карасева почти стопроцентное. Во всяком случае, если судить по показаниям его соседей. А не верить им невозможно — особой любви к Карасеву они не питали. Но не мог же он быть одновременно в своей комнате и в парке у ресторана «Дубок»?!

Избитые неизвестным юнцы не смогли с полной уверенностью ответить на вопрос, когда им показали фото Карасена: не тот ли это человек? «Вроде похож… Как будто он… А может, и ошибаюсь… Вот если бы увидеть его в натуре, да в полный рост…»

Если бы… Исчез Карасев, испарился. Бесследно. Примерно через неделю после убийства Лукашова. Впрочем, судя по рассказам соседей, такое за ним замечалось и раньше — случалось, не бывал дома по два-три месяца. Был на заработках, «шабашил», объяснял, когда спрашивали. Весьма вероятно. Но как истолковать присутствие на тряпке следов порохового нагара и свинца?

Мои размышления прервал телефонный звонок:

— Ведерников? А ты, оказывается, упрямый… Слышишь меня, алло?

— Слышу, — отвечаю, с трудом сдерживая внезапную дрожь — это снова «доброжелатель».

— Фишман — последнее предупреждение. Забудь о том, что он наболтал. А убийцу Лукашова, хе-хе, — снисходительный смешок, — мы тебе на блюдечке с голубой каемкой преподнесем. Услуга за услугу. Идет? Что молчишь?

— П-паскуда, — хриплю я, от бешенства заикаясь. — Я до вас все равно доберусь, — добавляю совершенно непечатное.

— Жаль, — голос на другом конце провода становится жестче. — Жаль, что не удалось договориться с тобой по-хорошему. Надеешься на своих «стукачей»? Напрасно, считай, что их уже нет. До скорой, встречи, опер… Хе-хе…

Я медленно кладу трубку на рычаги. В глазах какая-то муть, трудно дышать. Встаю, с силой распахиваю окно и хватаю воздух широко открытым ртом. Хаотическое движение мыслей постепенно упорядочивается, и одна из них вдруг огненным всплеском озаряет мозг: «Тина Павловна! Ей угрожает опасность!» Снова хватаюсь за телефонную трубку, накручиваю диск, но мембрана отвечает только длинными гудками вызова. Ее нет дома? Но я ведь, черт побери, просил по вечерам не выходить на улицу!

Туда, немедленно к ней! Я выскакиваю в пустынный коридор управления и мчусь к выходу. Только бы успеть, не опоздать…

Такси, в котором я ехал, еще не успело развернуться, а мои ноги уже стремительно отсчитывали последние ступеньки лестничного марша, в конце которого солидно высится дубовая резная дверь квартиры покойного Лукашова.

Звоню. Еще и еще раз. За дверью ни шороха, ни звука. Хотя что можно услышать, если на полу прихожей пушистый болгарский ковер ручной работы, в котором ноги утопают по щиколотки, а дверь такой толщины, будто ее сняли с бомбоубежища?

Наконец звякает, отодвигаясь, массивный засов (его поставила Тина Павловна после ночного визита бандитов), затем поворачивается ключ в замочной скважине, и дверь медленно отворяется.

Жива! Я облегченно вздыхаю и прячу пистолет в кобуру.

— Вечер добрый! Не рады? — говорю, широко улыбаясь.

Она молча смотрит на меня остановившимися глазами, затем, будто опомнившись, отступает в глубь полутемной прихожей.

— Проходите… — тихо говорит, покусывая нижнюю губу.