Михаил Серегин - Божий одуванчик

— Кто это — все?

— Да все… я, еще Олег Осокин… Валек. Да все, господи!

Анатолий Григорьевич постучал пальцем по столу и произнес:

— Что же ты от меня хочешь, Илюшка?

— Хочу, чтобы вы провели расследование… и пусть этим займется Володька.

— Твой брат, что ли? Но он же не работает в моем детективном агентстве. Он же охранник.

— Все это чистая формальность.

— Надо подождать, как отреагируют власти.

Все-таки Антон не был каким-то там безродным пацанчиком с улицы Малой Замудонской, барак номер восемнадцать… как любит выражаться Володя. Шутка ли — Константин Ильич один из руководителей ФСБ… а эти ребята копают нынче с пристрастием. Да и возможности у них побольше, чем у меня.

— Да нет у них таких, как Володька!

В, этот момент дверь отворилась и вошла секретарша.

— К вам Владимир Свиридов, Анатолий Григорьевич, — доложила она.

— Легок на помине, — сказал директор агентства. — Давай его сюда, Светочка.

Вошедший Володя широко улыбнулся и тут же вынул из сумки бутылку коньяка, связку бананов, сервелат, лимоны и почему-то несколько йогуртов.

— Ну что, выпьем, родственнички? — сказал он. — Мне за особо надежную работу и задержание грабителя выписали премию.

— Какую премию? — похоронным голосом спросил Илья.

— Аж тысячу рублей.

— Угу… тридцать долларов. Ты меняешься к лучшему, Володька. Еще недавно ты не радовался так шестидесяти штукам «зеленых», а просто просрал их с апокалипсической усмешечкой, от которой даже у ящериц дрожь по коже.

Улыбка исчезла с лица Владимира.

— Что-то случилось? — быстро спросил он.

— Случилось, брат. Помнишь того парня, которому ты пообещал много жизненных благ, когда он на тебя с коллекционным «пером» наехал… Тогда, на даче?

— А, этот козлодой Антоша Малахов, папенькин сыночек? Ну, помню, куда ж деваться, если мне так часто о нем напоминают? Только на днях вельможный Константин Ильич вызывал пред ясны очи, сладкие речи говорил.

— Так вот, вчера вечером этот козлодой разбил себе череп об асфальт, свалившись с пятого этажа, — медленно проговорил Илья.

Свиридов поднял на него глаза и увидел, что лицо брата имеет пепельно-серый оттенок, а взгляд полон отчаяния.

— И что же? — невольно понизив голос, проговорил Владимир.

— Экспертиза утверждает, что это типичное самоубийство, — вместо младшего племянника ответил Анатолий Григорьевич. — Однако Илья и его друзья уверены, что Антон не мог покончить жизнь самоубийством. Что это совершенно невозможно, и, следовательно, это или несчастный случай, что, как говорится, из области ненаучной фантастики, или убийство.

— Он был дома один, — сбивчиво и поспешно заговорил Илья. — Вероятно, к нему кто-то приходил. Нет ничего проще, чем выкинуть человека в раскрытое окно.

— Но какие доказательства?

— Какие доказательства?! — в бешенстве выкрикнул Илья. — А доказательства будут, когда еще кто-нибудь из нас пойдет в расход! Вот такие и будут доказательства!

— Спокойно, Илюша…

— Да что тут спокойно! Антон говорил, что ему несколько раз звонили и молчали в трубку.

Кто-то звонил и ничего не говорил… ждал, пока он сам бросит…

Илья хватанул ртом воздух и безнадежно махнул: дескать, все равно не поймете.

— Одним словом, так, Володя, — сказал Анатолий Григорьевич. — Конечно, я понимаю, что ты никогда не занимался подобной работой, а если и занимался, так это было в бытовом порядке…

При весьма сумбурном и сомнительном словосочетании «бытовой порядок» Анатолий Григорьевич запнулся и выразительно посмотрел на Владимира, а потом быстро добавил:

— Я знаю, ты знаком с этими ребятами. Что-то они слишком напуганы. Прощупай ситуацию. Хорошо? Все-таки дело касается Ильи…

На просторной белоснежной кухне, отделанной и оборудованной по европейским стандартам, сидели двое: долговязый парень лет двадцати трех, узкоплечий, угрюмый, с длинным, семитского типа носом, запавшими темными глазами с болезненными коричневыми кругами под ними и большим жестким ртом, и атлетического телосложения блондин в клубной спартаковской футболке.

Долговязый нервно курил одну сигарету за другой, время от времени судорожно вздрагивая и вжимая голову в плечи, как от холода.

В его лице, скорченной фигуре и всей его позе было столько пришибленности, нервности и первородного, животного страха, что при первом же взгляде на него создавалось впечатление: этот человек сильно напуган и подозревает весь мир.