Андрей Дышев - «Двухсотый»

Все рассеянные, команды понимают с третьего раза. Нефедов горло сорвал — и все без толку… Завтра… Завтра… Абсурд! Маразм! Идиотизм! Как так может быть, что сегодня живу, думаю, смотрю на свои руки, на ребят, на солнце, а завтра мою койку займет другой, заберется под мое одеяло, ткнется пухлыми губами в мою подушку, заснет сладко, да еще — фу, мерзость какая! — поллюциями простыню мою запачкает. А мне лежать голому на железном столе в трупной палатке, что стоит на конце взлетной полосы, неподвижному, обескровленному, бело-синему; и вечно пьяные фельдшеры возьмут за руки и ноги, уложат в узкий цинковый короб, придавят, чтобы плотнее вошел, подвяжут бинтом челюсть, свяжут руки шнурком, чтобы не болтались при перевозке, не стучали костяшками пальцев по металлическим стенкам, и повезут на далекий Север, к маме, папе и сестренке Вале. Заволокут гроб в квартиру — это целая проблема, двери узкие, а в коридоре толком не развернешься, тесно; два года назад с отцом новый диван затаскивали, вот же намучились! И с гробом те же проблемы будут. Поставят его в большой комнате, на стол. Мама смахнет предварительно с него журналы, кота Ваську, программу телепередач с отмеченными красным карандашом кинокомедиями. И будет стоять на столе эта дурында, обшитая красной тканью, из которой на Седьмое ноября и Первое мая шьют транспаранты «Миру — мир!». Большая красная дурында, похожая на какую-то громоздкую мебель, только непонятно для чего предназначенную. И папа встанет рядом, сгорбится, ссутулится и будет долго-долго смотреть в одну точку. А мама все никак не сможет в голову взять, что там, внутри, затаился ее сын, от которого совсем недавно было письмо, и в письме все так весело, с юмором. Вот сюда, в этот дурацкий ящик запихнули ее малыша, волосики которого пахли цветочным шампунем, и который приносил из школы двойки, и которого она ругала, а потом жалела, и пушистые щечки которого так любила целовать; но взрослел — да, взрослел! — и хмурился, и не давался, ему уже интересней было, когда его щечки целовали девчонки, и бывало дерзил, грубил, но все равно так мило, безобидно, и все равно она его жалела, ведь все в нем было ее, родненькое, милое, детское, и хмурые складочки на переносице, и тоненький носик, и изогнутые в удивлении светлые бровки… Что это за мебель? Почему на столе?! Зачем она нам?!! Почему она здесь?!! Отец, скажи же что-нибудь!!! Отец, что это?!! Отец!!!

— Гнышов! Что с тобой, Гнышов! — Герасимов тряс солдата за плечи. — Ты же никогда не боялся!

— Не знаю, товарищ старший лейтенант… Что-то на душе хреново…

— Не опускай глаза, Гнышов! Смотри на меня! Ты же не «сын». Ты же дембель! У тебя же опыт, чутье, интуиция!

— Да я понимаю, понимаю! — как от боли скривился солдат. — Но что-то здесь… Я не знаю, как сказать…

Он царапал, рвал ногтями себе грудь.

— А ты, Абельдинов? — Герасимов схватил за руку сержанта, который пытался незаметно улизнуть из казармы. — Почему ты дрожишь? Что с тобой?

— Дуканщики предупреждают: не ходите туда, — ответил сержант.

— Да мало ли что ляпнет глупый дуканщик! Ты что, боишься, Абельдинов? У тебя же орден Красной Звезды! Ты же привык первым заходить в кишлаки!

— Товарищ старший лейтенант, не надо…

— Что не надо? Что не надо, Абельдинов? Ты же сильный и храбрый воин! А там, в горах, обитают трусливые шакалы…

— Я знаю…

— А если знаешь, почему трясешься?

— Нервы, наверное… Отпустите меня, можно я выйду?

Герасимов хватал за плечи третьего, разворачивал к себе лицом:

— Черненко, ты разучился улыбаться? Почему ты не играешь на гитаре, не поешь?

— Настроения нет, товарищ старший лейтенант. Зачем? Завтра на войну…

— Ну и что? Как выйдем, так и вернемся.

— Ну, это еще… бабка надвое сказала…

— Черненко, ты вернешься!

— Ну да, естественно…

— Ты вернешься живым, Черненко! Я тебе обещаю! Ты же мощный, здоровый! От одного твоего вида духи обсераются! Ты же двести раз от пола отжимаешься, тебя оглоблей не перешибешь! Ну же, разверни грудь, подними голову!

— Не получается, товарищ старший лейтенант… Как-то мне нехорошо… Может, отравился чем-то…

Мы не умрем, повторял Герасимов, но его уже никто не слушал. Мы за себя постоим. Мы — сильные. Мы — шестая рота. Мы одна команда, и нам нет равных! Мы супермены! Наши тела отлиты из металла! Наши глаза защищены бронебойными стеклами! Вокруг нас гудит биомагнитное поле, от которого отскакивают пули и осколки! Мы беззвучны, невидимы, прозрачны, как воздух! Мы небо, облака, пронзенные лучами солнца! Мы — Вселенная с мириадами звезд! Мы — персты Бога, сердцевина материи! Мы… мы… Пошлииии!!