Лев Пучков - Блиндажные крысы

В начале допроса я был донельзя напряжен и страшно занят: одномоментно прислушивался, ловил, придумывал и злился. Кто-то скажет: экий вундеркинд! Да нет, скорее разгильдяй и лоботряс. Я чутко прислушивался к своему организму, ожидая, когда же наступят метаморфозы, ловил каждое слово Никиты в предвкушении коварных вопросов-капканов и одновременно, на ходу, пробовал придумывать наиболее правдоподобные ответы на эти вопросы. А еще я жутко злился на себя за тугоумие. Не обязательно ведь быть гением, чтобы предположить, что такая ситуация может случиться, верно? А если верно, то можно было бы уделить часик, когда был на свободе, составить список каверзных вопросов и придумать ответы, причем несколько вариантов на каждый вопрос. Если не хватает ума самому, посоветоваться со старшими товарищами. Ответы зазубрить, как стихи, чтобы мог выпалить без запинки даже будучи мертвецки пьяным, а на случай утраты волевого контроля (ну так вот же он, этот случай, с минуты на минуту ждем обещанной утраты) выстроить отчетливую причинно-следственную связь для каждого варианта и посредством самовнушения потихоньку прививать себе установки об очевидном превалировании придуманной «правды» над реальностью. Ну и что мешало это сделать?! Да ничего, кроме, пожалуй, самоуверенности и легкомыслия.

Вывод; «от сумы да от тюрьмы — не зарекайся» — это очень верная сентенция, особенно в нашей великой стране, так что стоило бы нанести ее (сентенцию, а не страну) несмываемой краской на левое предплечье и каждый день, вставая под душ, читать вслух голосом Левитана, в назидание тупоголовому Яню.

Добрый враг Никита, надо отдать ему должное, держал марку «рубахи-парня» и острых тем не касался вообще. А это, скажу я вам, в свете недавних событий было очень непросто: помнится, даже прожженные аппаратные волки в кабинете особиста умудрились с ходу задать мне ряд скользких вопросов, на которые я предпочел либо вдохновенно врать, либо не отвечать вовсе.

Темы нашей с Никитой беседы крутились исключительно вокруг обстоятельств происшествия в полку правительственной связи. У меня даже возникло впечатление, что следователь прочел протоколы допросов и теперь задавал те же самые вопросы, на которые мне пришлось отвечать неоднократно разным людям. То ли он проверял меня таким образом, то ли в самом деле добросовестно пытался составить для себя наиболее полную картину происшествия, но в русле этой беседы я чувствовал себя уверенно, никаких подвохов и опасностей не видел и постепенно успокоился, оттаял и даже обрел прекрасное расположение духа.

Было мне, ребята, комфортно и уютно, в какой-то момент я утвердился в мысли, что Никита — скорее душка и рубаха-парень, нежели враг и хитрый мракобес. Придя к такому выводу, я окончательно расслабился, остро возжелал перейти с Никитой на «ты» — тем более, что с его стороны этот рубеж уже был пройден, и, получив одобрение по данному вопросу, стал неумеренно сыпать остротами, хихикать, рассказывая вроде бы совсем не смешные вещи и вообще, впал в излишнюю болтливость. Никита всячески приветствовал столь неожиданный для меня припадок красноречия и подбадривал возгласами из серии «ну ты жжешь, брателло!», но когда я увлекался, он бесцеремонно обрывал повествование, в дружественно-свойской манере заявляя: «Так, хорош об этом трещать, давай к следующему вопросу…» Меня такая бесцеремонность нисколечко не возмущала, напротив, я счел эту кондовую свойскость признаком нашей крепнущей дружбы и был рад тому, что у нас все так здорово получается.

Долго ли мы таким образом вели милую беседу, не скажу — я совершенно утратил чувство времени, но в какой-то момент вдруг с удивлением заметил, что со мной происходит нечто странное.

Тело мое как будто бы исчезло. Как это произошло, даже и не знаю, то ли моя астральная сущность вышла из тела погулять, сохранив при этом способность к адекватному восприятию, то ли временно отключились какие-то каналы, связующие душу и физическую оболочку, в один прекрасный момент (и это не проходное определение — он, этот миг, в самом деле был прекрасен, я принял его с восторженным изумлением!) я вдруг заметил, что саднящая боль в прокушенной щеке пропала, конечности мои сделались сначала свинцово-тяжелыми, затем парадоксально-невесомыми, а потом и вовсе куда-то исчезли, и я оказался вне тела, но не рванул на радостях в стратосферу, а остался где-то рядышком. По данному поводу я не испытывал никакого дискомфорта, это было, повторюсь, прекрасное состояние, и оно показалось мне совершенно естественным, гармоничным и вообще единственно возможным, словно бы я до этого существовал таким образом всю свою сознательную жизнь. Восторженно рассмеявшись, я продолжал болтать, голос мой словно бы лился из глубины сознания, вольготно и ровно, минуя ненужную теперь лингвистическую цепь.