Андрей Молчанов - Улыбка зверя

Ксюша Урвачева была одной из тех изумительных природных красавиц, которых так обильно и исправно родит русская провинция. Красавица, которая как бы вовсе не ценит и не замечает своей красоты, во всяком случае не считает ее своей личной заслугой.

Когда Урвачева пришла устраиваться в агентство, где в ту пору работала Верещагина, оживившийся при ее виде и выскочивший из-за стола начальник отдела поинтересовался, умеет ли она печатать на машинке.

— Не умею, — простодушно улыбаясь, ответила она.

— А работать с калькулятором доводилось?

— Нет…

— А… м-м… сортировать почту сможете?

— Не знаю…

— Н-да-с… Так что же вы умеете?

— Ничего, — все так же простодушно и честно отвечала Урвачева.

— Замечательно! — сказал начальник отдела и вытер платочком выступивший на лысине пот. — Я беру вас в штат. Первое время вы будете стажироваться у товарищ Верещагиной.

Вот так произошло их знакомство, очень скоро переросшее в самую горячую и задушевную дружбу, какая может быть только у женщин. У Урвачевой в самом деле был легкий и уживчивый характер. А когда Галина Верещагина зашла с ней на минутку в мастерскую скульптора Булыгина, который накануне оформил грузинское кафе и широко отмечал окончание халтуры, Ксюша застряла там надолго.

Урвачевой с первого же взгляда понравилась богемная жизнь. Здесь тоже, как и везде, кипели вокруг нее нешуточные страсти, но это были уже не бытовые низменные страсти, здесь все было облагорожено и освящено великим и вечным духом искусства. Здесь, к примеру, не возбранялось стоять голой на свету, едва прикрывшись куском марли, но это было не стыдно, потому что это была Древняя Греция.

Булыгин лично слепил с нее двенадцать пляшущих наяд.

А когда тот же упитанный Булыгин в кровь подрался с костистым цепким графиком Кадыковым, который укусил соперника за ухо и расцарапал ему щеку, то драка эта возникла не из плебейского: “Эй, мужик, закурить есть?”, — а в основании данного яростного поединка был положен интеллектуальный спор о пропорции, мере и перспективе. Булыгин в паузе между наядами лепил как раз скульптуру Ленина с поднятой рукой для парка в Черногорске и никак не мог справиться с ширинкой вождя.

— Древние греки обнаженного Аполлона лепили и все выглядело целомудренно, а у тебя вождь в штанах, а ширинка совершенно непристойная… — заметил график Кадыков, бегло осмотрев только что вчерне законченную, сырую еще скульптуру и присаживаясь к накрытому по такому случаю столу.

Помрачневший Булыгин, казалось, пропустил это едкое замечание мимо ушей, но спустя некоторое время, после трех-четырех выпитых рюмок, вдруг свирепо засопел, воинственно пошевелил густыми бровями и сказал, почему-то глядя на Верещагина:

— Некоторые, так называемые “древние греки”, что пробавляются всю жизнь мелкими халтурами, мнят себя ценителями искусства… Но если всякая свинья, которая, кстати говоря, привыкла пить “на халяву” и об этом все знают, но не говорят вслух… Так вот. Если эта свинья, ни уха ни рыла не понимающая в пропорциях…

Вот с чего, собственно, началась эта творческая пикировка, переросшая затем в безоглядную драку.

А Ксении, между тем, очень нравилось, как смачно художники за глаза отзываются друг о друге, совершенно, впрочем, как и писатели, за одного из которых Урвачева опрометчиво вышла замуж, расставшись с трагической и единственной своей любовью, с мужем лучшей подруги — Виктором Верещагиным. Об их пламенном и скоротечном романе подруга, кстати, ничегошеньки не ведала.

Писатель ради заработка писал скучные педагогические рассказы для детей про разные честные поступки, а между делом, для себя, для души и собственного удовольствия активно собирал материал о друзьях и собратьях по перу, задумав написать документальную книгу под названием “Портреты литературных лилипутов”. Некоторые куски из этой книги он с удовольствием зачитывал Урвачевой, куски были довольно смешными, но после чтения становилось грустно и смутно на душе, потому что перо у писателя было слишком злым. Как, впрочем, и он сам. Через два года Урвачева с большим для себя облегчением развелась с этим случайным в ее жизни человеком.

К тому времени, когда Ксения Урвачева обрела свободу от тяготившего ее супружества, мир вокруг нее очень существенно переменился. Со страной творилось что-то темное и нехорошее. На передний план грубо вырвались денежные люди, до тех пор скрывавшиеся в глубокой тени. Эти люди энергично и бесцеремонно вытеснили художников кисти и пера со всех олимпов и прочно угнездились на отвоеванных вершинах.