Леонид Юзефович: Охота с красным кречетом

С вечера прошел снегопад, конусы елей похожи на сахарный головы, но лесная дорога уже утоптана, умята сотнями ног, снег визжит под копытами. Выехав на опушку, генерал Пепеляев направил коня к орудиям, затемно выкаченным на гребень холма и наведенным на вокзал Горнозаводской ветки. Еще вчера эти пушки глядели на восток, а теперь — на запад, без единого выстрела сдал их Пепеляеву комбриг Валюженич: двадцать девять орудий и собственный маузер, который тут же возвращен был подполковнику Валюженичу.

Три версты до вокзала, темный чужой город лежит внизу. Вблизи раскинулась по угорам заводская слобода — избы, заплоты, заснеженные огороды, дальше сквозь туман угадывается ледяной простор над Камой и леса на противоположном, правом берегу, сплошной грядой уходящие к горизонту. Где — то там, невидимая отсюда, поднялась над рекой колокольня Спасо — Преображенского кафедрального собора, навершие креста на ней — та условная точка, которой обозначается город на географических картах. Пепеляев ищет глазами и не находит. За спиной небо чуть посветлело, но впереди темно, тихо, молчит город.

Артиллеристы перестали лупить сапогом о сапог, замерли у орудий. Подскочил офицер с рапортом, но Пепеляев отстраняюще махнул расслабленной кистью, словно воду стряхивал с пальцев — отставить, мол. Под низко сидящей папахой молодое сухое лицо почти не, раскраснелось, лишь усы обметало инеем. В парадной, тонкого сукна шинели, специально надетой ради такого дня, зябковато на тридцатиградусном морозе, и водка, выпитая час назад, уже не греет, ушла паром изо рта, растворилась в колючем предутреннем воздухе.

Жеребец Василек, боевой конь, капризная умница, беспокойно перебирает ногами на месте, нервничает: он хорошо знает пушки и не любит, когда из них стреляют. Еще он не любит, чтобы его гладили, не сняв перчатки.

Медленно, по очереди высвобождая каждый палец, Пепеляев снимает перчатку с левой руки, зажимает в правой.

Командир батареи смотрит на эту перчатку, готовясь повторить ее взмах, но сигнала нет — генерал треплет коня по заиндевевшей холке, ждет, не послышится ли стрельба слева, со стороны Сибирского тракта, где подходит 4–й Енисейский полк. Зачем раньше времени объявлять о себе орудийным огнем? Его здесь не ждут, и слава Богу. За ночь сорок верст прошла дивизия, прямо с марша втягивается в пустынные улицы, и только собачьей брехнёй по дворам откликается спящий город.

Рано утром 24 декабря 1918 года 1–я Томская дивизия Средне — Сибирского корпуса генерала Пепеляева, поддержанная артиллерийской бригадой Валюженича и полком другого перебежчика — Бармина, внезапно ворвалась в Пермь со стороны Мотовилихинского завода. Обескровленные непрерывными боями, застигнутые врасплох, ослабленные изменой части 29–й дивизии и Особой бригады 3–й армии Восточного фронта борьбы с мировой контрреволюцией отступили на запад, к Глазову.

Атаковали тремя колоннами: енисейцы наступали с востока, по Сибирскому тракту, 1–й Томский полк и юнкерский батальон вдоль железнодорожной линии устремились к центру города, но возле Петропавловского собора были остановлены, прижаты к земле заставой из восьми пулеметов; главные силы дивизии под командой самого Пепеляева, через кладбище, прямо по могилам вышли к Разгуляю, к губернской тюрьме.

К полудню Лесново — Выборгский полк, занявший оборону вдоль Покровской улицы, был оттеснен к реке и сброшен на камский лед, бой откатился к вокзалу главной линии. Огрызаясь установленными на платформах орудиями, составы 3–й армии под огнем прорывались к мосту и уходили на правый берег. Потом один из эшелонов прямым попаданием разворотило на путях, движение замерло, началась паника.

Утром, когда начальнику пермского гарнизона Акулову доложили, что в Мотовилихе слышна стрельба, он сказал: «Эка важность! Теперь каждую ночь стреляют!». И пригрозил расстрелять паникеров. Сейчас бледный, без шапки, с перекошенным лицом Акулов пытался вскочить на коня, чтобы поднять в атаку роты Особой бригады, удерживавшей подступы к вокзалу. «По коням!» — истерично кричал он своему конвою, его хватали за руки, он вырывался и плакал.

Поезд командарма Лашевича уже ушел на правый берег, приказы отдавались по телефону, но Васильев, начдив 29–й, их не слышал — раненный в шею, охрипший, испятнанный кровью и сажей, он стоял на подножке паровоза, который тендером таранил разбитые вагоны, освобождая путь. Людским месивом клубились платформы, надрывались телефоны в аппаратной. В пять часов дня последний эшелон прогудел под чугунными пролетами, вслед за ним бесшумно пронеслись несколько дрезин, облепленных красноармейцами. Взорвать мост не удалось: бывший саперный прапорщик Иваницкий вызвался подвести запал к заложенной взрывчатке, но по дороге пристрелил помощника и бежал к победителям. Карабкаясь на береговой откос, он, чтобы сверху не шлепнули по ошибке, орал во все горло: «Боже, царя храни…»