А. Логачев - Колумбийская балалайка

— Сначала выпутаться надо… — вздохнул старик. — Любаша, а как твои узнают, что мы в ратуше засели?

— Предусмотрено, — успокоил его Леха. И повернулся к остальным: — Татьяна, там, в зале, стол большой со скатертью, помнишь? Скатерку эту принеси, пожалуйста. Вова, видел в кабинете мэра чернильный прибор? Тащи сюда. Надеюсь, родина не обидится…

Из письма Геринельдо Моралеса, пекаря из города Текесси, своему приятелю Эустакио Розовому Листу, старосте приморской деревни:

«…Не читай дальше, мой друг Эустакио, если хочешь уберечь свое индейское сердце от ядовитых стрел отчаянья. Начинаются страницы, полные горя и слез.

Над ратушей, над нашей ратушей, над самым высоким зданием в городе взвился чужой флаг. Презренный европейский флаг. Более того, перевернутый французский флаг.

Они хотели показать нам, что наш город захвачен ими, распроклятыми чужеземцами. Мало им того, что они презирают нас, называя латиносами, мало им того, что они считают, будто житель Южной Америки ни что другое не способен, кроме как бренчать на гитаре, подкручивать усы, пить текилу и палить из револьвера, мало им… они решили ввергнуть нас в самую глубокую пропасть унижения. Ущемить нашу гордость. Они вздумали напомнить нам, что если бы не Европа с ее Колумбом, с ее кровожадными и алчными конкистадорами, с ее сладкоречивыми миссионерами, то вы, индейцы, никогда не узнали бы слово „цивилизация“, так бы и ели фритангу из забитого дубинами оленя, так бы и считали, что Земля плоская, словно чуррос.

И чтобы усугубить унижение, они вывесили свой флаг, изготовленный из наших подручных средств. Они взяли белую материю, нанесли на нее неровные полосы: синюю, на которую пошли, конечно же, синие чернила нашего доброго мэра, красную, на которую пошли красные чернила, а может быть, красное вино, третья же полоса осталась белой. И это полотнище издевательски затрепыхлось над пылающим Текесси.

Не читай, отложи письмо, друг мой Эустакио! Потому что сейчас я расскажу тебе о бое, подобного которому город наш не видел со времен крестьянских войн за землю. Потому что тебя потрясет звериная жестокость и змеиное коварство захватчиков, потому что добро в этом рассказе окажется придавленным тяжелой пятой зла, добро будет растерто копытом дьявола.

Конечно, наши братья не смогли стерпеть наглой выходки иноземцев. Они встали на защиту города, на защиту нашей чести. Я говорю тебе о тех самых братьях, что предупреждали нас о беспощадной шайке европейцев, пробирающейся в город, а мы лишь смеялись и расходились по своим делам.

Ты часто говорил, что воины, состоящие на службе у наших некоронованных королей, одержимы одной лишь наживой и нет им дела до забот простых людей. Пусть так. Но в трудные для страны дни они забывают о корысти и направляют свое оружие на врагов нации.

Эти братья, эти воины в тот черный для Текесси день делали все, что было в их силах, дабы прекратить бесчинства, чинимые шайкой, одержимой идеей насилия. Наши воины шли по следам европейских бандитов, а когда удавалось их настичь, храбро вступали с ними в бой. Но вооруженная до зубов, натасканная в европейских тренировочных лагерях шайка избегала честного боя, поспешно скрывалась, поджигая за собой дома простых текессцев. Они убили нашего храброго команданте Педро, плачь, друг Эустакио! И эти нелюди упрямо пробирались к своей цели. Если бы мы могли знать в тот момент, что цель их — захватить нашу ратушу, то, конечно, не дали бы им даже выйти на площадь Сан-Луис-Потоси. Но мы не знали, и они застали нас врасплох. Они захватили ратушу, взяв в заложники нашего доброго, безобидного мэра, устроили в ратуше погром. И вывесили свой издевательский флаг.

И тогда человек по имени Диего, как Симон Боливар, повел воинов за собой.

Сначала выстрелом из гранатомета была подбита пожарная машина, которую бандиты поставили перед дверью ратуши. Потом метким выстрелом из гранатомета, заставившим меня восхищенно рукоплескать, была вынесена дверь ратуши. Затем, под прикрытием грузовика, наши воины двинулись на штурм.

И вдруг сверху, из ратушной башни, ударили автоматы. Очереди полосовали грузовик, как черные ливни полосуют землю наших отцов в Большой Дождь. Пули изрешетили бензобак, и грузовик взорвался, взорвался с такой силой, будто был гружен динамитом. Огонь, которого и так хватало в городе, запылал теперь и посередине главной и единственной нашей площади. Жар пылающего грузовика вынудил воинов выходить из-под его прикрытия, а сверху их безжалостно расстреливали одурманенные наркотиками, опьяненные безнаказанностью европейцы. Это была страшная картина, мой друг Эустакио. Сейчас, когда я пишу эти строки, она снова встает перед моими глазами, сердце мое обливается кровью и переполняется ненавистью.