Георгий Овчинников - Изверги

Кирилл Антонович, теперь оставшись один, ещё некоторое время находился в каком-то крайне таком странном — своеобразном — своём состоянии. В какой-то прострации он был. В какой-то невероятной — жутчайшей! — угнетённости. То есть, как бы ничего не могущего контролировать в своих мыслях. Иначе говоря, он был настолько поглощён злобой и негодованием всё-таки до такой степени даже охвачен ими, что просто так и сидел теперь: голый и босой посреди спальни на полу. Куда он от избытка переполнявших его возмущений и негодований всё-таки, наконец, как бы упал — присев. Его сейчас трясло мелкой дрожью даже вроде как бы непонятно было от чего же всё это происходило: то ли от холода и он просто-напросто жутко озяб, а то ли от сильного чувства создавшегося уже в нём ядовитым сплетением в один комок: жгучей досады, горького сожаления, кипящего неудовлетворённого вожделения и беснующейся в нём ярости.

Такое (за последние десять лет) с ним впервые! В голове у него сейчас кипели думы примерно так: эта стерва убила его! Да, она просто убила его!.. Унизила эта сволочь! Тварь! Мразь… И ещё огромное множество других эпитетов возникало в его воспалённом мозгу. И вспомнилось ему, как он стоял перед ней нагой — как мальчишка! — а она смеялась… Нагло ржала!.. Над кем? Над ним!!! Над тем, кого… которого обожали и обожают сотни, сотни женщин! Многие из них готовые были ползать (кстати, в чём некоторые сами в своё время перед ним признавались!) и даже ползали, умоляя его — в его ногах. В самом прямом смысле: на коленях! — чтобы только хотя бы оставаться в его любовницах… А кто она такая?.. Откуда она взялась?! Где живёт?! Нет, это-то он легко выяснит, установит вообще без проблем завтра же… Нет уже сегодня!

Всё больше и больше в нём закипала его злоба и снова он, окунулся в свои патологически больные размышления. Они лихорадочно и суетливо скрежетали где-то в груди, царапаясь там по его себялюбию. От чего он даже раскраснелся весь и даже всё-таки излишне взмок… жутко вспотев. А ведь он изначально специально не сказал ей, не сообщил, кто он такой, какое он занимает важное место в этом мире! Каким обладает положением в обществе! И самое главное… какой занимает государственный пост! Он нарочно самодовольно старался держать это несколько в тайне… про запас — как бы обладая некоторое время сюрпризом! Чтобы потом опять с радостью весельем обалдеть — увидев на её лице удивления восторг! И опять — «приторчать» — в своих неожиданно созданных для себя, но совершенно по-новому вспыхнувших теперь вокруг него как бы ореолом — уже в неких лучах! — своего величия. Рассказав уже потом ей (лёжа в постели — после случившегося) как вроде бы просто так: мол, вот он какой, мол, такой он прекрасный человек! Совсем не какой-то там тщеславный субъект или хвастунишка. Что он, дескать, и не хвастается, не кичится вовсе этим! И это в то время так сказать когда он на самом деле имеет такой огромный — просто огромаднейший! — вес в этом городе… области… Стране!..

А ведь он впервые хотел добиться своей победы без заранее сказанной о себе — той возвышающей его — информации. То есть того самого главного о чём ещё мало (по его мнению) кто даже знает. Однако невероятно распирающего в нём его чувство гордости за себя, которым, он всё-таки теперь почти невольно, но и порой неприглядно превозносился. Между прочим, невероятно гордился Кирилл Антонович, прежде всего тем, что он имеет теперь вот уже как целые полгода статус деятеля — государственного деятеля! Пусть пока хоть и зама, но всё-таки… А скоро — очень скоро — он обязательно станет первым! И не каким-нибудь замом, а самим мэром. А эта глупая кикимора! — и не поняла даже всей важности их встречи, которую ей предоставила её же судьба!.. Глупышка! Но мало того что она просто надсмеялась над ним — она ещё оскорбила его мужское достоинство!.. Нет: этого он принципиально так не оставит; он теперь просто даже обязан поставить эту возомнившую о себе кретинку на своё место, а место её — естественно — у него в ногах!.. И тут Кирилл Антонович даже явственно представил её себе (он даже сам резко встал!) вообразив её себе валяющейся на полу и жалостливо смотрящей снизу вверх прямо ему в глаза — по-рабски! — в некоем как бы раскаивании перед ним за свой проступок. Как бы прося пощады! В виноватом таком заискивании и в тоже время в каком-то исступлённом восторге и восхищении им! Он теперь даже представил себе, как он на неё ставит свою ногу, а та, понимая только-только сейчас свою ничтожность, вдруг сжимается в своей покорности в комочек и жалобно плачет…