Алексей Рыбин - Трофейщик

— Виталий, ну я не знаю. Может, случайность? Я тебе клянусь, ни сном, ни духом…

— Может, и случайность. Может, и еще что-нибудь. Но пока я не буду в этом уверен, ты будешь сидеть здесь и ждать. И не обижайся, дело есть дело. Люди гибнут. И если выяснится, что из-за тебя, будем разбираться.

— В смысле? — Кашин опять почувствовал отпустивший уже было, но быстро вернувшийся вчерашний ночной ужас.

Лебедев встал и заходил по комнате.

— Не знаю. Не знаю, Миша, не знаю. Но что мне делать? Если мы все загремим? Ну что ты смотришь на меня? Докажешь, что это не твоя работа, — все будет в порядке, можешь не бояться.

— А я и не боюсь. Чего мне бояться? Я тебя не продавал. Не ожидал я просто, что ты меня за такую дешевку держишь. Я вообще хотел в дело вернуться…

— Ой, Миша, только не надо! В какое дело? Посмотри на себя, в какое тебе дело вернуться? Думаешь, я все по деревням езжу? Время другое, Миша, и дела другие. Теперь не за границу «доски» отправляют, не на Запад продают, а там покупают и сюда везут. У нас теперь люди богаче и цены выше.

— Слушай, ты меня что, совсем за дурачка держишь? Думаешь, я пил, так и не знаю, что в стране происходит? Все знаю. Мозги на месте. Думал, может, пригожусь…

— Помнишь кино — «Неуловимые мстители»? «Вам унитаз нужен? Был нужен, уже взяли. А может, и я на что сгожусь? Может, сгодишься, если рот будешь пошире открывать». Ну ладно, не обижайся. Дел много разных. Пить не будешь — поглядим… Но, Миша, пока мы с этим дерьмом не разберемся, сидеть тебе, Миша, под арестом. Уж извини. Жить будешь здесь. Запирать тебя не буду, охранять тоже. Сбежишь — пеняй на себя. Ты меня знаешь. Найду где угодно, хоть в Мексике, хоть в Африке. Тогда все. Так что, думаю, не сбежишь. Сиди и жди. Деньги есть?

— Нет.

— А, понятно. Вот тебе деньги на еду. — Он положил на поднос несколько стотысячных. — Будешь бухать, посажу на цепь. Впрочем, твое дело.

— Так сколько ждать?

— А это, милый друг, пока не поймаем одного приятеля. Может, твоего, а может, и нет — вот и выясним заодно, чей это приятель. Дело нескольких дней. Так что, если твой, лучше сразу скажи.

— Не мой.

— Ну, тебе виднее. И не обижайся, Миша. Если ты ни при чем — все будет хорошо. Мне не звони, я сам. Все, счастливо отдохнуть. — Лебедев не подал Кашину руки, повернулся и быстро вышел из квартиры, громко хлопнув дверью.

Михаил Петрович подошел к окну и стал смотреть, как Лебедев сел в машину и медленно стал выруливать к арке, ведущей со двора на 23-ю линию Васильевского острова. «Аккуратно ездит, — равнодушно отметил Кашин, — бережет себя». Еще бы — есть у Лебедева что беречь. Пока Михаил Петрович пьянствовал, этот — гляди, как поднялся — разговаривать не хочет, руку не подал, сука. Ну ладно, хоть ясно, из-за чего весь сыр-бор. Кашин немного успокоился — он был почти уверен, что никому не рассказывал о том, что имел в виду Лебедев. Почти — потому что действительно напивался иногда до беспамятства. Но и те, с кем он пил, были просто мелкой дворовой великовозрастной шпаной и, как правило, тоже ничего не помнили, а если и помнили, то не понимали, а если и понимали, то не верили, да и сил у них уже не было чем-либо серьезно заняться. Нет, это ерунда. Отсюда подвоха быть не может. Значит, вообще ниоткуда. Поймают они там, кого ищут, и все выяснится.

Он вдруг почувствовал, что по-настоящему голоден. Последние дни это чувство не посещало его — достаточно было какой-нибудь копченой вонючей рыбы в пивной на Тамбасова, банки консервов вечером — остальные калории приносила водка. Голод — это хорошо. Значит, работает еще желудок, значит, жив еще Михаил Петрович Кашин. За несколько дней здесь можно будет прийти в себя: отъестся Петрович, отоспится, отмоется, глядишь — и станет опять приличным человеком. Хотя бы начнет становиться. В общем, нет худа без добра.

Он вышел на кухню, заглянул в холодильник, в буфет — кроме кофе и сахара, в доме не было ничего. Отложив несколько бумажек про запас, он взял сто тысяч и вышел в прихожую. На тумбочке возле двери лежал ключ. Кашин открыл дверь, вышел на лестницу и стал спускаться вниз. «К новой жизни», — усмехнулся он, выйдя во двор.

Лебедев заехал домой, вынул из сейфа, стоявшего в спальне открыто, без киношных драпировок и ниш в стене, кожаный дорогой чемоданчик и вскоре уже ехал по улицам Сестрорецка. Миновав центр, застроенный типовыми высотными домами, он очутился возле трехэтажного особняка с красными кирпичными стенами, выглядывающими из-за сплошного высокого зеленого забора. Посигналив у ворот, которые, чуть помедлив, медленно разъехались в стороны, Лебедев тихонько вкатил свой «ауди» на небольшой участок, залитый асфальтом перед парадным крыльцом. Кивнув добродушного вида старичку в галифе и зеленой застиранной футболке, запирающему ворота, он легко взбежал по ступенькам и без стука открыл застекленную входную дверь. Вторая дверь, железная, обитая деревянными планками, была распахнута — она запиралась только на ночь или при длительном отсутствии хозяев. Лебедев прошел по коридору, по обе стороны которого также находились двери, обычные, деревянные, скрывающие четыре комнаты первого этажа, и, миновав наконец коридор, со словами «Приветствую всех, а вот и я», произнесенными громко, дабы предупредить обитателей дома, вышел на просторную веранду.