Виктор Степанычев - Джунгли

София искоса лукаво посмотрела на Вадима.

– Увы, это не моя стихия, – обреченно сообщил Веклемишев. – Я имею в виду и танцы, и флирт. Мое обручальное кольцо, хотя я его не ношу, крепко сидит на безымянном пальце.

– Тогда придется вас спасать, – деловито сказала София. – План такой: дожидаемся вальса, танцуем, а затем вы следуете в кабинет отца. Не удивляйтесь, это его инициатива. Сейчас папа беседует с вице-президентом, а вслед за ним он попросил меня привести вас к нему. Да, и еще… Вадим, я обратила внимание на вас и отца, когда вы стояли рядом. Если бы я не знала его и вас, то подумала, что вы близкие родственники – настолько вы с ним похожи. Может, не столько лицом, как своими движениями, посадкой головы… Хотя и какое-то внешнее сходство тоже есть.

«Если бы ты действительно знала его и меня… сестренка, – отметил про себя Вадим, – тогда бы ты удивилась еще больше».

– А вот и вальс, – обрадовалась София, заслышав громкие вступительные аккорды оркестра. – Вы посмотрите, сеньор Дюран действительно приглашает Асунту на танец. Выполняйте свое обещание и вы, Вадим. И я хочу узнать поподробнее об обручальном кольце, которого нет и которое есть. Мы с вами прошли через такие испытания и совсем ничего не знаем друг о друге. Во время вальса вы расскажете мне о своей семье.

Кабинет сеньора Санчеса Франсиско де ла Котеса был невелик и уютен. Темная старинная резная мебель прекрасно сочеталась с тяжелыми шторами на окнах и картинами в золоченых массивных рамах. Веклемишев не был большим специалистом в живописи, однако пейзаж и бытовая сцена, изображенные на холстах, вытянули из его памяти термин «малые голландцы».

Хозяин дома встретил Вадима, стоя у стола. Они обменялись короткими поклонами, и де ла Котес предложил гостю присесть, что тот и сделал. Сам же сеньор Санчес Франсиско остался стоять. Веклемишев молчал, не начиная разговора, потому что был лицом приглашенным, к тому же – младшим по возрасту, не говоря уже о титулах, да и просто хотел, чтобы инициативу взял в свои руки де ла Котес.

Прошла минута. Пауза начинала затягиваться. Неожиданно де ла Котес шагнул к резному бюро, стоявшему у стены, и достал из секретера кожаный бювар. Он положил его на стол, но открывать не стал, а наоборот – придавил ладонью, словно боясь, что тот распахнется сам собой.

– Я благодарю вас, сеньор Веклемишев, за спасение моей дочери, – произнес де ла Котес и опять замолчал.

Вадим видел, как тяжело даются слова пожилому сеньору.

– Это дела минувшие, – решил помочь ему Веклемишев. – И я услышал за сегодняшний день столько слов благодарности, что мне должно их хватить на ближайшие пять лет. Я думаю, у нас есть о чем поговорить и без этого.

– И о чем именно? – глухо спросил сеньор Санчес Франсиско, упершись взглядом в Вадима.

Веклемишев встретился глазами с де ла Котесом и вдруг понял, что тот знает, кто сидит перед ним. И совсем нетрудно было догадаться, с какой стороны явилось это знание. Не стоило фантазировать, дошло ли до Санчеса много лет назад известие о том, что девушка Ася ждет от него ребенка. Но об этом, можно не сомневаться, в те далекие года ведал Мигель Хименес, ведь Лиза Амилахвари была близкой подругой Аси, и ей она наверняка рассказала о своей беременности.

Знакомство с де ла Котесом сначала по телефону, а затем у кукурузного поля показало, что еще несколько дней назад к Веклемишеву он относился не более как к безликому объекту, оказывающему услугу его дочери. Фамилия Веклемишев за столько лет могла выветриться из памяти или же сеньор Санчес Франсиско просто не обратил внимания на подобное совпадение. Это Вадим мог сказать, что его фамилия мало распространена в России, но о такой тонкости вряд ли задумывался великий парагвайский бизнесмен, и, естественно, он не мог связать фамилию Вадима с событиями более чем сорокалетней давности. Или не желал. Но добрый дядя Дон поведал ему правду.

И сейчас Вадим видел, что этот человек растерян и не знает, как вести себя с ним. На властном лице сеньора де ла Котеса невозможно было разглядеть и тени сомнения или слабости, настолько хорошо он владел собой. Но глаза… Его глаза говорили о том, что душевной покой сеньора нарушен. И просили… О чем же они просили?… О том, чтобы то, о чем он знал, оказалось неправдой? О снисхождении? Или же о прощении?… А может, глаза молили не взрывать сложившийся порядок жизни? Не рушить устои семьи, ведущей свое начало от идальго на белом коне, в кирасе и шлеме с павлиньими перьями, указывающего шпагой счастливый путь своим потомкам. Или же этого пожилого сеньора искренне тревожит нарушение светского этикета и строгих католических правил?