Борис Сопельняк - Багровая земля (сборник)

Лейтенант обиженно поджал губы, но сдержался и промолчал.

– Я ведь сюда прямиком из Афганистана, – продолжал капитан. – Нас перебросили в течение суток. А до этого я сделал пятьсот двадцать боевых вылетов, четыре раза был сбит, падал на землю в горящем вертолете, короче говоря, знаю, что значит быть на волосок от смерти, но такого мандража, как здесь, не испытывал. Никто вроде не стреляет, повсюду тишь да гладь, а сердце екает. Со временем, конечно, привык, научился следить не только за приборами, показывающими высоту и скорость, но и за стрелкой дозиметра. Иной раз приходится попадать в зону, где излучение исчисляется тысячами рентген в час, но если, сделав работу, проскочить ее за несколько секунд, то при пересчете на часы получится ерундовая цифра. Правда, эти цифры не растворяются и не исчезают сами по себе: в организме они накапливаются или, как мы говорим, плюсуются.

– А загар? – спросил я. – Загар у вас афганский или местный, чернобыльский?

– Местный, – отмахнулся он. – Вы сами-то давно в зеркало заглядывали?

– А что? – встревожился я. – Я тоже… того?

– Того-того, – усмехнулся капитан. – Мы здесь все того, – потер он бронзово-смуглые щеки. – Да вы не тушуйтесь: радиационный загар – это еще не признак лучевой болезни, хотя, как говорят врачи, первый звонок, означающий, что пора отсюда рвать когти. Ну, что, испугал? – с лукавой усмешкой заглянул мне в глаза капитан.

– Полетите? А то еще не поздно отказаться.

– Нет-нет, – шагнул я к вертолету, – летим!

Минута – и мы в воздухе. Колосятся поля, привольно раскинулись поселки, змеятся дороги. А вот и река. Припять здесь практически не течет: берега обвалованы, а некоторые участки перекрыты дамбами. Еще минута – и под нами АЭС. Недостроенный пятый блок, административный корпус, стройные сооружения первого и второго блоков. Чуть дальше – третий блок. Потом – труба в ажурном переплете и…в каких-то тридцати метрах четвертый блок.

Честно говоря, к этой встрече я готовился серьезно: беседовал со специалистами, читал всевозможные отчеты, изучал фотографии, поэтому хорошо знал, что реактор разрушен, раскален и время от времени, как действующий вулкан, делает опасные выбросы.

Черт его знает, в какой момент он вздумает плеваться?! Тогда нам крышка.

Но мы кружим вокруг него, и я, как ни в чем не бывало, фотографирую разрушенную крышу, разбитые стены и даже жерло кратера – именно так выглядят внутренности взорвавшегося реактора. Все тихо, буднично, спокойно… Но в том-то и коварство! Стоило вертолету приблизиться еще на пару метров, как стрелка дозиметра опасно пошла вправо.

– Не шали, – процедил сквозь зубы капитан и увел машину чуть в сторону. – Вот так-то, – улыбнулся он двинувшейся влево стрелке.

Как позже выяснилось, эти рискованные игры со стрелкой продолжались двадцать три минуты.

– Задание выполнено, – доложил земле капитан и попросил разрешения на посадку.

Близился вечер, полетов в тот день больше не планировалось, поэтому капитан пригласил меня в свою палатку и предложил, как он выразился, смыть с себя стронций.

– Тот, который снаружи, смоете под душем, – бросил он мне мочалку, – а тот, который внутри, красным вином.

Надо ли говорить, что после напряженного дня попавший внутрь стронций мы смывали особенно тщательно и обильно. Дошло до того, что мы выпили на «ты» и стали обращаться друг к другу по имени.

Откуда-то взялась гитара, и осмелевший лейтенант Макеев запел. Какой же прекрасный оказался у него голос: нечто среднее между тенором и баритоном! Самое удивительное, пел он не популярную молодежную «попсу», а романсы: и «Утро туманное», и «Не искушай меня без нужды», и «Я помню чудное мгновенье». Пашка трепетно перебирал струны, тщательно артикулировал и точно попадал в ноты.

– Ну, друг Макеев, – не удержался я от похвалы, – тебе бы надо не в авиацию, а в консерваторию.

– А я там был, – как о чем-то само собой разумеющемся ответил тот и заиграл что-то испанское.

– Как это? – поперхнулся я. – Сотворил что-нибудь непотребное и тебя выгнали?

– Не выгнали. Ушел сам, – продолжал он перебирать струны.

– Не может быть, – не поверил я. – Первый раз слышу, чтобы из консерватории кто-нибудь ушел по собственному желанию.

– А что оставалось делать? Голос-то я потерял. Раньше у меня был приличный тенор, но после… – тут Пашка чуть ли не всхлипнул, но быстро взял себя в руки: – Помните Медного всадника? Так вот я попал почти в такое же наводнение. Осень, вода ледяная, я бреду по пояс в невской воде и на руках несу самое дорогое – любимую девушку. Она и ног не замочила, а я простудился и потерял голос.