Борис Сопельняк - Багровая земля (сборник)

Профессор снова прыснул, а затем, распушив бороду, попросил всех наклониться к столу и свистящим шепотом заявил:

– Только вам! Как союзникам. По секрету. И чтобы никому! Обещаете? Тайна должна умереть в этой комнате.

Англичане кивнули и сдвинулись поплотнее.

– «Кровавая Мэри», – заговорщически продолжал профессор, – это крепкий русский коктейль: смесь водки с томатным соком. Но в Сандунах с «Мэри» пообщаться нельзя, потому что там подают пиво. Правда, если есть полезное знакомство, можно получить сто грамм «с прицепом», то есть полстакана водки и кружку пива.

– Ах, вот оно что, – понимающе заулыбались англичане. – Подловили вы нас, профессор, здорово подловили.

– Я этого не хотел… Так получилось. Мне казалось, что уж если вы занимаетесь Россией, то знаете о нас больше. А теперь, уважаемый приват-доцент, шар в вашу лузу, – обернулся он к бывшему москвичу. – Смею уверить, что в вопросе об Аннушке нет ничего предосудительного. Речь идет не об интимном свидании, а о поездке на трамвае. «Аннушкой» у нас называют маршрут «А», и это свидание стоит всего тридцать копеек.

– Этих деталей я не знал. Я их просто не мог знать, – умоляюще взглянул приват-доцент на Файербрэйса.

– То-то и оно! – внушительно заметил профессор. – А мы их знаем. И по этим деталям будем отсеивать самозванцев. Дело, кстати, не только в языке. Вот вы, господин приват-доцент, наверное, лет двадцать пять живете в Англии, а англичанином так и не стали. Да-да, – заметив протестующее движение, повысил он голос. – Когда говорили «во-первых» и «во-вторых», что вы делали с пальцами? Загибали. А полковник Файербрэйс разгибал. Именно так делают англичане, а вы до сих пор не научились.

Приват-доцент еще больше смутился, а Файербрэйс восхищенно обратился к Ратову:

– Если у вас все эксперты работают так же, как профессор Денисов, в успехе дела я не сомневаюсь. Приступим? – оглядел он собравшихся. – Возражений нет? Тогда – к делу.

Перед комиссией потянулась череда несчастных, измученных, задерганных и обозленных людей. Одни откровенно заискивали, другие вели себя дерзко и вызывающе, третьи, махнув на все рукой, покорились судьбе. Были, конечно, и ловкачи, но тех быстро разоблачали.

– Пригласите следующего, – устало сказал в очередной раз Файербрэйс и откинулся на спинку стула.

Дверь медленно открылась и в комнату вошел крепкий, осанистый человек с запорожскими усами.

– Омельченко Никифор Артемович? – спросил у него Ратов.

– Так точно, старшина Омельченко, – с сильным украинским акцентом ответил тот.

– Откуда родом?

– Из Каменки Бугской. Это под Львовом.

– Образование?

– Наверное, среднее. Как считать… В общем, школу окончил.

– Кем работали до войны?

– Этим… как его… счетоводом.

Ратов обернулся к одному из экспертов и едва заметно кивнул. Тот быстро произнес какую-то фразу, причем по-польски.

– Что он сказал? – спросил Ратов.

– Н-не понял, – стушевался Омельченко. – Он же не по-украински…

– Конечно, нет, – вмешался эксперт. – Я спросил у вас по-польски, женаты ли и есть ли у вас дети.

– Женат, женат, – обрадованно закивал Омельченко. – А детей нет. Не успел. Война…

– Вопросы есть? – обернулся Ратов к Файербрэйсу.

– Нет, – удрученно произнес тот. – Все ясно. Он не понимает по-польски, а все украинцы, которые до тридцать девятого жили на территории Польши, в школе изучали польский язык. Да и счетоводом он не мог работать: вся документация велась на польском. В Ньюландс Корнер! – сделал он пометку в блокноте.

– Следующий!

В комнату ворвался растрепанный парень с горящими глазами.

– Я русский! – с порога заявил он. – Русский до седьмого колена. И тем горжусь! Так что юлить и работать под поляка не буду.

– Очень хорошо, – улыбнулся Ратов. – Родина ждет вас.

– Родина? Ждет? Не Родина меня ждет, а лагерь! – взвился парень. – Это в лучшем случае. А то и расстрел без суда и следствия.

– С чего вы взяли? – нахмурился Ратов, заметив, как внимательно прислушиваются к их разговору англичане. – Если вы не совершили никаких преступлений, не были полицаем и не служили в гестапо, вас тут же отпустят.

– Отпустя-я-ят?! Так говорили и моему отцу! Он был священником. Его любили. К нему ездили со всей округи. А вы запрещали – запрещали крестить детей, причащать, отпевать покойников! Но он крестил, исповедовал, отпевал… И тогда его взяли. Прямо в храме. Велели отречься, велели говорить с амвона, что Бога нет, что вера – это опиум. Отец отказался. И тогда… тогда ему отрезали язык. Звери! Ублюдки вы, а не люди! – совсем зашелся парень. – Даже безъязыкий, отец молился. Он вас победил. Победил, несмотря на то, что вы его расстреляли. Вы не пощадили даже мать и сестру! Меня не шлепнули по малолетству… С пятнадцати лет я мыкался по лагерям и тюрьмам. Перед самой войной бежал, как зверь, скрывался в лесах. Когда пришли немцы, сдался в плен. Полицаем я не был. Я работал на заводе и делал бомбы. Жаль, что не видел, как они сыпались на ваши поганые головы! – выкрикнул парень и, обмякнув, завалился на бок.