Леонид Влодавец - Выход на бис

— Так я и думал! — почти торжествующе воскликнул профессор Кеведо. — Он уже на ногах!

— Мистификация… — пробубнил усач Мендоса. — Такого не может быть!

— Все может быть, — возразил Кеведо. — Надо только правильно понять причины и не подозревать друг друга в нечестности.

Энрикес мрачно поглядел на меня, словно бы я ему в душу наплевал или хотя бы в суп.

— Я вас не понимаю, профессор Кеведо… — пробормотал он.

— Все просто. У нашего пациента не было никаких травм, никаких поражений центральной нервной системы. Он… хм!.. просто забыл кое-что.

— Забыл? — выпучил глаза Мендоса. — Как это «забыл»?

— Очень просто. У него были заблокированы двигательные центры мозга. Возможно, спонтанно, возможно, целенаправленно. Грубо говоря, он потерял память о том, как двигаться. И частично — о том, как дышать.

— Вы сказали «целенаправленно»? — переспросил Энрикес.

— Именно так… С помощью каких-либо препаратов, аналогичных тем, что разрабатывались на Хайди во времена Хорхе дель Браво. Вполне возможно предположить такое.

— Это несколько фантастично… — пророкотал Мендоса. — Есть ли такие препараты сейчас? Да и были они вообще? Рейнальдо Мендеса и Хайме Рохаса уже не спросишь. А в литературе ничего подобного не описывается.

— Как раз это понятнее всего…

Я бы с удовольствием послушал эти разглагольствования, но мне очень хотелось отыскать туалет. Поэтому я позволил себе перебить ученых мужей.

— Сеньоры, мне бы по естественной надобности… Меня услышали и сопроводили. После того как мне стало совсем легко, доктора взялись за меня всерьез. Меня, несмотря на мое желание ходить самостоятельно, посадили в инвалидную коляску (предварительно выдав трусы и больничную пижаму), затем покатили по клинике — показывать различным специалистам. Всей последовательности путешествия по этажам и коридорам, кабинетам и процедурным, а также всех тех мероприятий, которые они надо мной проводили, я не запомнил. Почти в каждом кабинете меня подключали к разным приборам, снимали какие-то характеристики, чего-то спрашивали… Брали какие-то анализы.

До чего именно сеньоры додумались, я не уловил, потому что слушал их вполуха, а понимал еще меньше. Спрашивали они в основном то, что я и сам с удовольствием о себе узнал бы, как меня зовут, где родился, женат или нет, не употреблял ли наркотики, не было ли в роду алкоголиков или психически больных? На эти вопросы я не мог ответить «да» или «нет» и отвечал: «Не знаю!» Поскольку на идиота я не походил, эскулапы нежно улыбались и говорили, что понимают мой юмор, а затем вкрадчиво убеждали, что сообщение этих данных о себе ничем мне не угрожает.

Конечно, в моей голове по сравнению с позавчерашним днем кое-что уже пришло в божеский вид. Например, я припомнил, что родился 5 мая 1962 года. И это было совершенно точно, никакому опровержению не подлежало. Но меня спрашивали не о том, когда я родился, а о том, где я родился. Я знал, когда родился, но не знал где. Правда, точно знал, что могу быть только русским, хайдийцем или янки. То есть не могу быть ни австралийцем, ни японцем, ни австрало-японцем Китайцем Чарли. И представителем всех прочих наций, народностей, этносов или субэтносов быть не должен.

Значительно сузился и круг имен, фамилий и отчеств, которые могли в принципе мне принадлежать. Я четко представлял себе, что могу выбирать только между Николаем Ивановичем Коротковым, Ричардом Стенли Брауном, Анхелем Родригесом, Дмитрием Сергеевичем Бариновым, Майклом Атвудом и Анхелем Рамосом. Довольно близко к этому избранному кругу имен стояло и имя Сесара Мендеса. Все прочие имена мне ничего не говорили.

Тем не менее, перечислять лекарям все подходящие имена я не торопился. Потому что нутром чувствовал какую-то опасность. Картинки, которые мне являлись в беспамятстве, были слишком конкретные, чтобы быть простым бредом. Постепенно начинавшие шевелиться и приходить в форму мозги подсказывали, что в этих картинках не так уж мало реального. Правда, последние дурацкие сны, в которых я был мальчиком Майком Атвудом, или, если более правильно, Эттвудом, казались наиболее удаленными от меня настоящего. Во-первых, поскольку я точно помнил дату своего рождения и был убежден, что она подлинная, то не мог быть четырнадцатилетним во второй половине 60-х годов. Мне могло быть максимум вдвое меньше, да и то если действие происходило в 1969 году. Однако в моей памяти периодически возникали картинки из времен вьетнамской войны. Кто-то, Браун или Атвуд, принимал в ней участие и видел все не телевизионными, а своими собственными глазами. Кому-то из них довелось получить тяжелейшую контузию, когда вьетконговцы обстреливали авиабазу Дананг из тяжелых минометов. Кого-то из них едва не облила напалмом своя же авиация. Кто-то из них вытаскивал из джунглей, через залитый водой лес и болото, раненного при неудачном вертолетном десанте лейтенанта Дональда Салливэна. Все это, правда, вспоминалось обрывками, но явно от первого лица.