Андрей Измайлов - Белый ферзь

Она что, сама звонила домой Святославу Михайловичу?

Н-нет, она даже слышать никого из… из нас (из четы Лозовских, надо понимать?) не пожелала. Мужской голос был, корректный: «Инна Валентиновна просила настоятельно передать…» Это Лозовских попозже выяснил, когда жена-Даша поутихла, когда он из семьдесят девятого отдела бумагу добыл, через сутки, — мол, такой-то был задержан, такой-то был отпущен тогда-то. Штраф уплачен (пришлось ведь бумагу ту буквально вымаливать! Капитана смуглого не было, лейтенанта Пименова не было, сменились, и вообще никаких бумаг они не выдают!.. Но пореготали-повеселились — отписали. Штраф, главное, уплатил? Принес?! Принес… Занял в ИВАНе у коллеги, Дарью в это даже не посвятил. Ей и так…). Он, Лозовских, уже не впрямую, а косвенно выяснил про корректный мужской голос — он, мол, в милиции сидел, вот справка! откуда и почему вдруг какая-то Инна? может, ошиблись номером? может, шутка дурная? кто хоть звонил? по голосу? мужской? женский? М-мда… Просто и предположить — никак!.. Эдакая перманентная ложь во спасение семейного очага. Но все равно — вооруженный нейтралитет.

А теперь вот старшего научного сотрудника хватают на улице, суют в машину, потом вынуждают к исповеди. Исповедь — это когда человек в чем-то виноват. А он?! Он разве виноват?! В чем?! В том, что милиция в масках, болея чеченским синдромом, гребет под одну гребенку всех чернявых?! В том, что подруге детства захотелось всенепременно порыться в книжных завалах, и лишь он, Лозовских, знал, как до них, до книжных завалов, добраться?! В том, что обстоятельства сильней человека?! В том, что…

— Да нет, Михалыч, да ни в чем ты не виноват! — панибратски произнес Колчин. Абсолютно иной тон, абсолютно иной собеседник, типичный дундук. Колчин перестроился по ходу, выбрал именно это амплуа. — Да не бери в голову! Бабы они и есть бабы!

— Но я прав?! Нет, но ведь я прав?!

— Прав, прав… Я, собственно, чего к тебе… Доска — так, повод. Сам знаю… — махнул с пренебрежением. — Слышишь, Слав… Нам бы завтра… сегодня уже поздно, да?., еще разок в подвал слазить. Там… кое-что подобрать… Часы, говоришь, потеряла?.. Короче, ты как? Завтра?

«Подобрать» — прозвучало двояко: то ли найти утерянное и забрать, то ли ВЫБРАТЬ из имеющегося наиболее интересующее. Колчин был нарочит — у проницательного, чуткого на нюансы Лозовских должно в умной голове сложиться: Инну засекли в подвале сыскари, но могущественный папашка отмазал дочь, только пришлось ей покинуть узилище ни с чем (было бы странно: «Следуйте за нами! — Следую, следую! Погодите только, вот эту книжку с собой прихвачу, а то искала-искала, наконец нашла, и тут — вы! — А! Берите, конечно, берите! В „Публичке“ ночью все равно кража стряслась, так что под нее и вашу книжку спишем!»), а вот теперь по прошествии парочки недель самое время прислать мужа, дундука-сэнсея, чтоб тот свойственными ему силовыми методами сначала деморализовал старшего научного сотрудника, потом как бы сменил гнев на милость и в знак полного примирения вынудил Лозовских проводить его на место… подобрать… Сама Инна с Лозовских больше и знаться не желает, муж как-нибудь справится — справится о… и справится с…

— Завтра никак не смогу! — угрюмо воспротивился Лозовских, дав слабину. Сказал бы сразу: «Нет!» Но податливость людей категории Лозовских — отнюдь не податливость «ветки под снегом», распрямляющейся с той силой, с какой на нее давят. Категория Лозовских уступает нажиму, тщетно надеясь, что чуть уступил — и, может быть, оставят в покое? Не оставят!

— А ты смоги! — дожал Колчин доброжелательно в амплуа злодея второго плана: с тобой, придурок, по-хорошему… пока! понял, нет?!

— И когда?

— С утра пораньше.

— С утра — пожалуй… — вроде прикидывая распорядок дня, согласился Лозовских, храня самолюбие. — В три у нас ученый совет… Мы… надолго?

— Да всего делов-то! Постоишь на дверях. Я — быстро. Туда и обратно. Но не вздумай меня запереть, как…

— Ну что-о вы! — ненавистно сверкнув глазами сквозь очки, открестился порабощенный старший научный сотрудник.

— Лады! Поехали отсюда. Я тебя до хаты подброшу. Отдыхай, Слав, набирайся сил.

— Спасибо. Не надо… — Лозовских сдался внешне, но, как ему чудилось, продолжал противостояние внутренне: да, и на «ты» с ним перешли, и к завтрашним подвалам вынудили уже, и подруга детства-юности навсегда утеряна (он сам с ней никогда больше не захочет встретиться, и не потому, что она этого не желает, — это он с ней не желает иметь никаких дел, если выясняется, что силовик-дундук для нее подходящая пара, сговорились-стерпелись-слюбились, — лишь бы раритет из подвала изъять, Лозовских только для того и нужен!), — но к себе домой он уж как-нибудь доберется общественным транспортом и на своих двоих, не надо его подбрасывать!