Михаил Март - Погашено кровью

Сколько можно его обвинять? Ефимов без конца слышал эти мерзкие голоса, которые проклинали его. Он огрызался, он оправдывался. Ефимов страшно боялся, что кто-нибудь узнает об этих голосах. Они кричали так громко, что их было слышно везде. Они говорили так ясно и отчетливо, с таким нажимом и настойчивостью, будто хотели рассказать всем вокруг о его тайнах. Когда они будили его ночью и начинали свой допрос, он вставал и уходил в соседнюю комнату, чтобы от их криков не проснулась жена. Теперь он уже совсем перестал спать с ней в одной комнате. Он знал, что против него зреет заговор и кто-то требует судить его.

Они ехали по Садовому кольцу, и Мопс не сводил глаз с Ефимова.

Этот человек ему не нравился. На его лице стояла печать обреченности.

Стрелки часов были переведены на летнее время, и в семь вечера солнце еще не свалилось за горизонт. Чижов пришел на автобазу заблаговременно, пока еще старый «уазик» стоял на месте. На проходной его остановили, но он знал, что нужно ответить:

– Я из Большого дома. Много заявок от больных собачек.

– Новенький?

– Не очень. Раньше в паре ездил, вот вы и не запомнили. – Его пропустили. Никому и в голову не приходило, что старую рухлядь могут угнать или взять для каких-то целей.

Чиж сел в машину, соединил провода напрямую и завел двигатель.

Белый стоял метрах в ста от ворот базы и видел, как выезжал драндулет с надписью «Ветеринарная помощь на дому».

К девяти вечера они приехали к воротам кладбища. На этом кладбище ворота всегда были на замке. Сюда пропускали катафалки с оформленными документами по всей форме с десяти до четырнадцати часов. Вторая смена начиналась после девяти, и машины въезжали на территорию по особым пропускам.

«Уазик» с надписью на борту знала каждая собака. У Мопса здесь были самые обширные владения. Не один директор сменился за три года. Когда человек начинал наглеть и требовать, он оставался тут же, но из директорского кресла попадал под землю. Люди ошибочно думают, что чем больше они знают, тем дороже стоят.

Машина въехала на территорию и свернула на аллею. Чиж очень хорошо помнил, где находится зеленый домик. Он притормозил возле освещенных окон и посигналил.

Из дома вышел старик в телогрейке и молодой паренек в солдатском бушлате. Парень остался стоять на месте, вырезая острой финкой узоры на палке, а старик подошел к машине.

– Доброго здоровьичка, папаша! – весело сказал Чиж.

– Чего без предупреждения? – прохрипел прокуренный голос старика.

– Смерть, папаша, не всегда стучится в дверь, иногда она входит без стука. Или у тебя места кончились?

– Балаболка. Яма есть готовая. Свежая. Номер 216. Дальний правый угол. Ребята нужны?

– Нет. Оставь пару лопат, сами справимся, и ящик дай на метр восемьдесят.

– С собой повезешь?

– Конечно. На месте упакуем. Часам к двенадцати вернусь.

Старик повернулся к помощнику.

– Пойдите в сарай и принесите с Лехой одну тару на сто восемьдесят.

Парень кивнул, убрал нож и скрылся в темноте аллеи.

– Передай Мопсу, пусть звякнет.

– Сегодня еще его увижу. А ты, дед, никак рулетку покрутить хочешь? Видел я тебя в «Орионе» у второго стола. В пиджачке на фраера смахиваешь.

– Сорок годков из шестидесяти пяти я гонял фраеров по зонам нашей необъятной. Балаболка!

– Не серчай, дедок! Обознался.

Дед поправил на себе штаны и пошел в хибару.

– Что значит – свежая? – спросил Белый. – А какие еще бывают могилы?

– Вторичная, третичная. Ты что думаешь, здесь места много?

Покойничков в пять рядов укладывают. Роют могилу на два с половиной метра, а уж потом гроб на гроб кладут, как ящики с водкой. Глянь-ка, гробы квадратные, без скосов.

Чиж указал на двух парней, которые тащили к машине грубо сколоченный ящик.

– Эстетика здесь не нужна, и занозы покойнику не страшны. Главное – прочность.

Чиж выпрыгнул из машины и открыл задние дверцы. Гроб втолкнули в салон, и Чиж вернулся на место.

Когда они приехали к старому дому на Таганке, уже совсем стемнело.

Ночь ожидалась лунной, безветренной. В воздухе веял весной.

Чиж указал на окна подъезда.

– На четвертом этаже у окна сигаретный огонек и на шестом. Мопс живет на пятом. Ничего не боится. Двое лохов его охраняют да дверь железная.

– Самоуверенный фрукт.

Мопс жил в трехкомнатной квартире перестроенного дома. Он родился на Таганке и не хотел жить в другом районе. Его покойный отец работал надзирателем в ныне сломанной таганской тюрьме, а сынок учился в ремеслухе, тут же через два дома. Теперь Мопсу стукнуло шестьдесят, и он гордился тем, что за всю жизнь ни разу не болел и не брал больничный. Здоровьем Бог его не обидел, и Мопс собирался еще долго жить. Лизунчик, а точнее, Елизавета Тихоновна, коротала с Мопсом все свое свободное время. Жили они тихо, спокойно. Лизунчик работала на продуктовом складе и, несмотря на уговоры благоверного, работу оставлять не хотела. Заботы о детях и внуках их не тяготили, наследников Бог им не послал. Зимой жили в Москве, летом на даче. Сошлись они, когда Лизе стукнуло сорок и она вышла после восьмилетней отсидки. Тут Мопс ее и подобрал. А знал-то он ее до тюрьмы, когда Елизавета управляла крупным гастрономом, а он ходил в участковых. Но в те времена бабенку обхаживали мужички «первый сорт», и не с его собачьей рожей да кепкой с кокардой в женихи лезть. Но Мопс был мужиком терпеливым и настырным. Он свое получил.