Андрей Ростовский - Русский синдикат

— Да, так-то оно так, Эдик, — сделал паузу Феликс. — Но в моей биографии еще служба в армии была. Срочная служба в рядах вооруженных сил, а это вору не полагается. Этого еще никто не отменял.

— Да, братуха, это так. Но по мне, был бы человек правильный, преступной жизнью жил, закон воровской чтил да понимал, что вместе с короной воровской он на себя тяжкий воровской крест возлагает. «Шапка законника» — она ведь не для красоты, она к большой ответственности жулика обязывает, кристально чистой душе и духу несгибаемому. Ты ведь прекрасно знаешь, у нас химичить нельзя. Нельзя мутить воду. Шаг вправо или шаг влево — каюк. Коль определился по жизни, вором стал, так неси имя свое воровское как подобает, а эта ноша нелегка, братуха, ох нелегка. Да о чем я здесь базарю, ты, брат, сам это не хуже меня знаешь…

— Да знаю, Эдик, знаю. Уж, поди, не первый год этой жизнью живу…

Собеседники подняли бокалы.

— За воровское! — произнес Кирпич. — За порядочность!

— Как скажешь. Быть добру.

Приятели чокнулись и выпили.

— А вот что скажи мне, Феликс… Со мной-то все понятно как божий день, с детства урками воспитан, воровал, зону не раз топтал. А ты ведь вроде из интеллигентной семьи, почему другую стезю не выбрал, а пошел по скользкой и опасной — преступной?

— Но это долгая история, тут в двух словах не объяснишь.

— Да мы же вроде, Фил, никуда не торопимся. Телок в любой момент зацепим. Вон, глянь, как твой Сема Комод к двум телам прилип, и тела вроде ничего, смачные. — Кирпич ухмыльнулся и щелкнул пальцем. — А мне хочется сейчас, Феликс, по душам поботать. Поговорить о том о сем. Так сказать, о диалектике жизни.

Феликс внимательно посмотрел на ростовского законника.

— Ну а что, брат, почему бы и нет. Знаю тебя уже давно, лет пятнадцать, а то, поди, и больше. И помогал ты мне не раз, да вроде и я в долгу не оставался. Ты, Эдик, человек умный, а поэтому, если тебя мое мировоззрение заинтересовало, то я не буду по-жигански мурчать блатные истины. Расскажу нормальным человеческим языком. Ты, я думаю, поймешь.

Врагом воровского братства является государство. Государство не как оно значится в Конституции, а как то, что оно собой представляет на самом деле. Воровское движение, как оно есть, зародилось при тоталитарном строе, и ни для кого не секрет, сейчас об этом все кричат и пишут, какие говнюки и педерасты были у власти. Были и есть сейчас. Любому дураку понятно, что государство сверху донизу пропитано ложью и коррупцией, что у руля большей частью находятся жадные и властолюбивые негодяи, которых вовсе не интересует судьба народа, а интересуют лишь деньги и власть, а также прочие мирские наслаждения.

В прошлом, когда большая часть народа находилась под дурманом советской пропаганды и стремилась к коммунистическим идеалам, были и те, кто тем или иным способом противопоставлял себя государственной власти. Все по-разному. Каждый по-своему.

Была и молчаливая интеллигенция, подверженная сталинским репрессиям. Были и борцы, и бунтари, и диссиденты. Были и воры, которые так или иначе, хоть и на свой лад, со своим менталитетом, но все же конкретно себя противопоставляли государству. Жили по своим законам, по своим альтернативным правилам, совершенно противоположным не только общепринятой, навязанной морали, но и государственной власти как таковой.

Феликс сделал паузу. Отхлебнув большой глоток виски, он ненадолго задумался и продолжил:

— По большому счету, что такое преступник? Преступник — это человек, преступающий закон. А если закон несовершенен? Да несовершенен — это еще мягко сказано. Если он, как я уже говорил, пропитан коррупцией и ложью? Если у власти стояли и стоят подлецы? Так как же можно порядочному человеку не преступить непорядочный закон?

Феликс многозначительно посмотрел на ростовского вора, тот внимательно слушал, теребя рукой поседевший висок.

— Так вот, — продолжил Чикаго. — Я думаю, это самое главное, что подвело меня к опасной черте жизненного выбора. Если принципы моей морали противоречат условностям несовершенного закона, то я его преступлю, не задумываясь. Соответственно я являюсь преступником, так на хрена же нам лицемерить. Это мне не по нутру. Я не хотел бы быть похожим на тех выблядков, которые занимают государственные должности и посты, бьют себя кулаком в грудь и орут что-то о благосостоянии народа и о заботе о нем, одновременно обдирая его как липку. Я уж лучше открыто обзовусь преступником и буду открыто рвать жирных барыг и доить богатых лохов. При этом я никогда не обижу бедолагу мужика — трудягу, не обижу простой бедный люд. Если надо, я поделюсь с голодным, если надо заступлюсь за слабого, но по законам своей морали. По законам своей совести. А вовсе не по требованию продажного государственного аппарата.