Дмитрий Красько - Исчезнувший

Одернув на себе свитер, я побрел туда, где, по моим воспоминаниям, находилась палата ресторатора. В коридоре было темно — горела только тусклая лампочка в самом конце, но я не переживал. Никаких стульев, скамеечек и прочей рухляди, насколько я помнил, в проходе не было.

Дверь, которую я вышиб грудью, уже присобачили на место. Навели ли порядок в самой палате, я не знал, а заглядывать с целью проверить — не стал. Незачем. Отсчитав от этой палаты две двери, я открыл третью и быстро прошмыгнул внутрь, в темноту и неизвестность.

Шквальным пулеметным огнем меня встречать не стали. Появление незваного гостя вообще никаких эмоций не вызвало. Даже комар не чихнул.

Я немного постоял, вслушиваясь. Ориентироваться по зрению было бесполезно — окна, видимо, были занавешены плотными шторами, сквозь которые с улицы не пробивался ни один лучик.

Сей факт заставлял призадуматься. Шарахаться по палате на ощупь было глупо — обязательно наткнусь на что-нибудь и подниму шум. Но зажигать свет казалось опасным — если Ломанов проснется, то, как минимум, может закричать. А как максимум — откроет по мне стрельбу. Но другого варианта не просматривалось. Оставалось уповать на то, что сумею быстро сориентироваться, где находится кровать, и не дам ему привлечь ненужное внимание.

Я вытащил пистолет и, поплотнее зажмурившись, чтобы не ослепнуть, когда свет зажжется, щелкнул выключателем.

Палата-люкс, как и предполагалось. Разглядеть, где здесь кровать, было делом плевым — она была всего одна. И Ломанова, возлежавшего на ней, тоже, понятно, сразу приметил. В том, что это именно Ломанов, сомневаться не приходилось. Я пару раз имел честь лицезреть его, подбирая клиентов у тогда еще целого «Колизея», так что ошибиться не мог.

И он тоже не мог. Вообще ничего не мог. Потому что у него под подбородком, от уха до уха, тянулась широкая красная полоса. И подушка, на которой покоилась голова, тоже была красной от крови. И простыня под ней — тоже. Кто-то очень постарался поставить в конце его жизненного пути точку повнушительнее.

Я подошел поближе и осмотрел тело. Привлекали внимание поза и выражение лица. Ломанов лежал, вытянувшись во весь рост, и постельные принадлежности не были в беспорядке скомканы. Только пожелтевшие, покрытые темными короткими волосками руки отчаянно вцепились в простынь. И на лице не было ужаса — скорее, нечто среднее между удивлением и презрением. Все это выглядело так, словно он не сопротивлялся перед смертью, хоть и осознавал ее приближение.

А может, и нет, — возразил внутренний голос. Может, убийц было двое, и они застали его врасплох. И пока один держал руки, второй орудовал ножом.

Я отмахнулся и от этой мысли, и от внутреннего голоса вообще. Не мое это дело. Пусть милиция занимается построением гипотез. Когда обнаружит труп.

Напоследок пощупал лоб Ломанова. Температура тела — как у статуи. Давно лежит. Но не раньше ужина, то есть шести часов вечера. Иначе о его смерти уже стало бы известно.

Уходя, я вытер рукавом свитера выключатель и дверную ручку с обратной стороны. Других предметов, насколько помнил, не касался.

Слегка пошатываясь, вернулся в туалет и снова упрятал «Макаров» в пакет. Здесь и сейчас он был мне уже без надобности. Выйдя в фойе, уселся на диванчик, где днем коротали время телохранители Ломанова, и обхватил голову руками. Я далеко не праведник, и в жизни всякого навидался, но Ломанов, с его перерезанным горлом, серьезно расстроил мои нервные окончания. Даже Ленивый, разорванный взрывом, произвел меньшее впечатление. Возможно, потому что я и сам подвергся легкой контузии.

Кому же перешел дорогу знатный ресторатор? Причем, видимо, изрядно наследив при этом, раз сперва подняли на воздух его заведение, потом взорвали главного охранника, а под конец (если это конец) перерезали горло ему самому? Ответ мне, в принципе, был не особо нужен, если бы не одно «но» — я по-прежнему не знал, где искать Четырехглазого. Все ниточки, которые я себе придумывал, тут же обрывались. Непонятным образом дело ресторатора Ломанова и дело пропавшего Четырехглазого переплетались. У меня постепенно складывалось впечатление, что в этой жизни я не понимаю уже ничего. Так и до комплекса неполноценности недалеко.

Плюнув на все, я поднялся. Не дело это — думать на столь серьезные темы на пьяную голову. Придет день, вернется трезвость мышления, можно будет и подумать.

А пока, чтобы успокоить расшалившиеся нервы, я вернулся в сестринскую. Причем моего возвращения никто не заметил, настолько все были увлечены игрой. Только Лена немного поворчала, пересаживаясь с кресла ко мне на колени.