Дмитрий Красько - За флажками

— А я вот тебя сейчас самого и с маслом, и с майонезом, да еще и в разных ракурсах, — пригрозил я. — Ты не смотри, что я голодный, меня еще хватит с тобой разобраться, крест на пузо! Цену говори!

— С маслом — семь, с майонезом — восемь, — поторопился сказать бармен, и я отпустил его — в награду за расторопность. Он съехал с мраморной столешницы и, недовольно сопя, застыл по ту сторону стойки, ожидая дальнейших действий с моей стороны. В его взгляде легко, как в букваре, я читал всего два чувства: злость и желание подсыпать цианистого калия в жратву. Последнее вызывало определенные сомнения, но я решил рискнуть: ехать дальше в поисках следующей забегаловки, потерпев неудачу в этой, было неохота. И хотя под взглядом бармена я чувствовал себя довольно неуютно, решил не больше не накалять атмосферу — и без того испытывал неловкость за внезапную вспышку агрессивности. Вообще-то я человек мирный, когда трезвый, и даже добрый. Что на меня нашло — ума не приложу. Наверное, перегрелся. И, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, буркнул:

— Давай и тех, и других. С майонезом — двойную. И два кофе с сахаром, — после чего развернулся и направился вглубь зала, где занял столик и поселился, ожидая, пока будет выполнен заказ.

Ждать пришлось не сказать, чтобы долго. Гарсон, хоть и был изрядно сердит на меня и затягивал дело, как мог, сильно в этом не преуспел — помешали высокие технологии в виде микроволновки, которая, не считаясь с его желаниями, разогрела три моих порции пельмешек точно в те сроки, какие были указаны в ее техпаспорте. И гарсон ничего с этим поделать не сумел. Поэтому, когда он появился у столика, его лицо было кислым, как беляш трехдневной давности.

Я проследил, как он бросил на стол тарелки с пельменями и стаканчики с кофе и поинтересовался на всякий случай:

— Что-то больно ты плохо выглядишь. Желудком маешься? — и, кивнув на заказ, добавил: — Ничего, кушать можно? Не отравил?

— Жри, — буркнул он. — Я сегодня стрихнин дома забыл.

— Ай, скажи, какая жалость! — я покачал головой. — Ничего, вернешься — скушаешь. Не пропадать же добру.

Гарсон буркнул что-то невразумительное, то ли «Пошел на хер», то ли «Служу Советскому Союзу», я, честно говоря, не разобрал, развернулся и пошел прочь. Я посмотрел ему вслед, хмыкнул и уткнулся в тарелку. Конечно, нехорошо у меня с этим мишугенером получилось, некрасиво. Ну, да если разобраться — я-то здесь при чем? Я вполне культурно попытался заказать покушать, а он меня вот так — моральной мордой о вполне физический стол. Не сказать, конечно, чтобы я был идеально спокойным человеком, но ведь тут и каменный дедушка Ленин возмутится, если его сюда принести и поставить на мое место. И я решил, что бармен получил то самое, за что боролся, на чем успокоился и принялся поедать пельмени.

А он, снова заняв свое место за стойкой бара, принялся вершить там свои барменские дела, время от времени прерываясь, чтобы бросить в мою сторону уничижительные взгляды. Не совру — тяжелой артиллерии до этих взглядов еще тянуться. Но я был непотопляем, непробиваем и несбиваем. Каждый раз, зыркая в мою сторону, бармен натыкался на мою невозмутимо жующую физиономию.

Но не стоит небо гневить. Несмотря на бармена, который упорно пытался пробить мою броню своими буркалами, чувствовал я себя довольно сносно. Пельмени оказались на редкость вкусными, обстановка — уютной. Почему-то в кафешке не было других посетителей, хотя, на мой взгляд, они совершали непростительную ошибку. Впрочем, отсутствие клиентов било по карману хозяев заведения, но отнюдь не по моему аппетиту, который я продолжал утолять с планомерной настойчивостью. Как сказал петух старого негра, любовь останется любовью, а кушать хочется всегда. И, как сказал старый негр, не дай бог так оголодать.

В общем, я наслаждался пельменями, которые один за другим ссыпал в желудок, сопровождая процесс потоками кофе, и ни о чем больше не думал. Идиллия, за которую пострадали все революции без исключения, вечная им память.

Жаль только, что этот праздник жизни продолжался недолго. Ничто, вроде, и не предвещало его конца — вокруг царили мир и спокойствие. Даже бармен, и тот временно затих, прекратив обстреливать меня из своих бронебойных глаз — наверное, ждал подвоза боеприпасов, — когда за окном что-то хлопнуло и полыхнуло, но что это было, сразу разобрать не удалось. Потому что за хлопком и вспышкой, секунда в секунду и никак иначе, разлетелось на осколки затемненное стекло фасада, срезая по пути бегонии-петунии и прочие фикусы (а один осколок чуть не снял с меня скальп), но я, в рубашке родившийся, уцелел назло всем. Чего не скажешь о моей шевелюре, которая была безнадежно испорчена сверху.