Дмитрий Красько - Сопроводитель

— Ну да? — он снова сделал вид, что не верит ни одному моему слову, но потом передумал — оспаривать последний факт было глупо, поскольку я стоял перед ним, как неопровержимое доказательство. — Ну да. Допустим. Только у нас не всех в НАСА вербуют, есть и подслеповатые граждане, есть и совсем слепые. А правила для всех одни писаны, так что мы не можем позволить вам разъезжать с таким нецензурным видом лобового стекла. Потому что сами понимаете, какой дурной пример другим вы подаете. Сейчас мы вас, конечно, отпустим, но вы должны сразу по прибытии на место заменить стекло на идентичное, но целое. А пока, чтобы вам впредь неповадно было, наложим на вас небольшой штрафчик. Договорились?

Ага, дудки. Я до таких глупостей не договариваюсь даже после полутора бутылок водки. Просто, наверное, умом не вышел. Но — ситуация! — возражать не приходилось. Нащупывая в кармане рубли, на которые вчера успел обменять пару сотен баксов, я, вслед за Саркисяном, направился к бело-голубой машине с офигенной мигалкой на крыше.

При нашем приближении один из товарищей, сидевших в салоне, выбрался наружу. На боку у него висел автомат — укороченный «Калашников». Я, в принципе, не обратил на это внимания — они, почему-то, всегда выползают наружу, когда клиент приносит деньги. С другой стороны, может, человеку просто косточки размять захотелось. Не бить же его за это ногами по лицу.

Мимо с явно завышенной скоростью пронесся «Форд». Человек с автоматом проводил его безразличным взглядом. Потом повернулся в нашу сторону. Саркисян неспешно подошел к машине, вынул из-за пазухи книжку со штрафными квитками и, положив на капот, принялся заполнять. Писал он быстро, я бы даже сказал, привычно, хотя, наверное, совсем не каллиграфическим почерком. У тех, кто пишет много и быстро, почерк почти всегда безнадежно угроблен.

Заполнив бланк, лейтенант поднял голову и поманил меня к себе:

— Подойдите сюда. Прочитайте, распишитесь и заплатите.

Я в очередной раз тяжко вздохнул, подошел к нему и склонился над бумажками. Автоматчик при этом выпал из поля моего зрения. Зато почти сразу уши заполнил отчаянный и ставший таким привычным вой Леонида Сергеевича. Оглянуться и посмотреть, что с ним случилось на сей раз, я, однако, не успел — на голову мне опустили что-то тяжелое и до крайности твердое. Сквозь разлетающиеся из глаз искры я успел заметить только одно — почерк у Саркисяна был, как ни странно, почти идеальный. Но этот факт меня уже не заинтересовал.

Можно обзывать себя всякими словами, вплоть до матерных, можно делать себе больно путем бития головой об асфальт, но если уж родился дураком, то это надолго, вернее — навсегда. Не только до смерти, но и в память потомков, как в компьютерный банк данных. И будут ходить просвещенные потомки, плюясь направо и налево при воспоминании о Михаиле Семеновиче Мешковском — экий был олух, прости, Господи! Вспомнить тошно. А уж в сказке сказать или пером описать — это какую ж наглость иметь надо? Как будто нет у нас людей подостойней, орденоносцев и прочих передовиков, которые за смену, ежели приспичит, могут два, а то и три плана выполнить. Людей, скажем, обслужить, камня надолбить или еще чего. В общем, прямая Мишку дорога — в туалет, там залезть в унитаз и самому за пипетку слива дернуть. Чтобы смыться, на хрен, навсегда из памяти людской, потому как — не место.

Самое досадное, что все это я говорил себе сам и готов был подписаться под каждой фразой. Кровью, потом, соплями, а если хотите — простой шариковой ручкой.

Я ползал по дороге, болтая из стороны в сторону и без того разламывающейся на равные дольки головой и слушал благовест, который дарили мне расквартировавшиеся где-то в районе мозжечка, у основания черепа, невидимые колокола. Им, колоколам, было несравненно легче, чем мне. Долби себе да долби — в одной тональности и с равными промежутками. Мне было хуже — у меня в глазах была темнота.

Черт его знает, я не испугался, я просто сразу принял это, как должное: ослеп. Возможно, подсознательно давно с этим смирился: рано или поздно нечто подобное должно было произойти. При моем-то образе жизни, про который мама еще двадцать лет назад сказала: «Ты, Мишка, все равно добром не кончишь, своей смертью не помрешь. Бандит ты, бандит и есть. Снесут тебе лет через десять башку в какой-нибудь тюряге, и никто про это не узнает». Добрая была старушка. Хотя — почему «была»? Может, и посейчас живет. Впрочем, я тоже, так что относительно продолжительности моей жизни она слегка ошиблась. Лет на десять, как минимум. Да и на счет тюряги тоже, получается, пальцем в небо ткнула. Не был я там, и посещать не собираюсь. Даже в качестве почетного гостя. Хотя, если разобраться, там все гости. Но мама была права в общей характеристике меня, как такового. Как активной единицы нашего больного на голову общества. Люблю ее, маму. Чем дальше (в километрах), тем все больше.