Лев Пучков - Тигр в камуфляже

Справедливости ради следует заметить, что доктор и ранее пытался сохранять душевное здоровье и размышлять отвлеченно о приятных вещах, но в те времена желанные покой и комфорт были в его жизни весьма относительными понятиями, а сами приятные думы, как правило, были представлены в виде сладких грез о несбыточном.

Судите сами — ну какой там комфорт и покой в однокомнатной хрущобе, где он проживал совместно с глуховатой и подслеповатой матерью, страдающей эпилептическими припадками?! Многие знают, что такое есть хрущоба — ужасное порождение эпохи застоя. А хрущоба Пульманов, ко всему прочему, находилась в рабочем районе Ложбинска, что весьма усугубляло ситуацию. Тонкие стены позволяли пребывать в курсе всех подробностей непрекращающейся вечно пьяной драмы жизни и быть косвенным ее соучастником. Слева кричит опоенный денатуратом престарелый сифилитик, совершенно случайно не попавший в реестр персональных пенсионеров и оттого безобразно буйствующий. Справа раздаются отчаянные вопли одинокой алкоголички, перемежающиеся с мощными ударами о стену и утробным мычанием: это она воспитывает троих сыночков — даунов, спонтанно зачатых в неподходящих условиях черт знает от кого и чуть ли не стоя рожденных в условиях, еще более не подходящих для свершения великого таинства появления новой жизни на свет божий. Потолок сотрясается от могучих прыжков дебила-переростка, вообразившего себя одним из героев Фенимора Купера и пытающегося минимум пять раз за сутки снять скальпы со своих сердобольных родителей-чернобыльцев, не пожелавших отдать чадо куда следует. Снизу в плиту перекрытия систематически долбит персональный пенсионер-бильярдист, лишившийся на старости лет рассудка на почве реформ, сожравших в одночасье все его сбережения, но по прихотливой воле судьбы не утративший ловкости рук и тяжеленного самшитового кия, которым он умерщвляет мух, предварительно заманивая их через распахнутую форточку тошнотворным смрадом лежалой говядины с опарышами…

Какой вообще, к чертовой бабушке, покой и комфорт можно обрести в современном российском городе, на шумных и грязных улицах, где всяк норовит либо обругать, либо толкнуть пребольно, а то и вовсе в репу зарядить за просто так: маленький, уродливый, беззащитный — так на тебе! Не путайся под ногами, сволота недоразвитая! Ну а в местах не столь шумных и немноголюдных искать покоя было весьма чревато: злые люди с развитыми мышцами и неразвитым интеллектом могли запросто раздеть донага или вообще ухайдокать — от нечего делать. Грустно, что и говорить…

Оставался, однако, еще один более-менее сносный вариант насчет помечтать в относительно спокойной обстановке: во время ночных дежурств в клинике. Да-да, пожалуй, в тот огрызок своей жизни Адольф Мирзоевич более всего любил ночные дежурства, когда он оставался в дурдоме самым старшим и наглухо запирался в ординаторской на третьем этаже, дабы избежать нежелательного вторжения извне. Ах, эти ночи-ноченьки… Они были поистине отдушиной в тягостном существовании обиженного судьбой Пульмана. До утра он возлежал на кушетке, щурясь на тускловатый свет ночника, и периодически мастурбировал ввиду какого-нибудь порножурнала, изредка вздрагивая от нечеловеческих вскриков особо буйных пациентов, содержащихся в изолированных палатах на первом этаже. Покой был весьма нестабильным: в любую минуту психи или пьяные санитары, а то и совокупно обе категории могли отмочить какую-нибудь непредсказуемую пакость, за что потом Пульману, как дежурному, пришлось бы отвечать перед строгим начальством.

В общем, в тот период Пульман мог только мечтать в неспокойной обстановке о несбыточных вещах — ни о чем хорошем и приятном, имевшем место в реальности, поразмышлять не представлялось возможным. Что хорошего могло быть в жизни маленького и уродливого психотерапевта, отягощенного дурной наследственностью, которому приходилось жить совместно с престарелой, больной матерью? Насчет этой самой пресловутой наследственности Адольф Мирзоевич узнал еще в раннем возрасте, когда соседские дети, злобные отродья, всячески третировали его духовно и телесно, обзывая, как полагается в таких случаях, «фашистской жертвой аборта». Дело в том, что мать маленького Адольфа, выселенная в Узбекистан поволжская немка, в свое время стала объектом сексуальных домогательств своего домовладельца Мирзо и вынуждена была делить с ним ложе — иначе никак не получалось выжить в ту нелегкую пору. Детей у них отчего-то не было, и это обстоятельство страшно удручало узбекских родственников, которые, в силу духовной недоразвитости, даже пытались пару раз лишить Марту (так звали мать Пульмана) здоровья и самой жизни. Спасаясь от преследования родственников, узбеко-немецкая чета дождалась периода относительной стабилизации экономики, оперативно срулила из солнечного северного Узбекистана и поселилась в Ложбинске. Со временем Мирзо, освоивший на чужбине профессию ассенизатора, благополучно спился от тоски по родине и даже обзавелся белой горячкой, а Марта стремительно захирела и из белокурой красавицы девицы превратилась в ворчливую бабищу, склонную к буйству во хмелю.